Когда журналист, интервьюировавший отца Филипа, спросил об
этом, тот рассмеялся и ответил, что все возможно. Он добавил, однако, что
именно Джеймс Бенкрофт установил традицию, передающуюся от отца к сыну, —
традицию тренировки и обучения наследника с самого детства, с того времени,
когда ребенок становился достаточно взрослым, чтобы обедать с родителями. За
столом отец начинал с того, что рассказывал наследнику обо всем происходившем в
магазине. Для ребенка эти истории становились чем-то вроде сказки, рассказанной
на ночь. Постепенно возрастали волнение и желание узнать, что будет дальше,
незаметно накапливались знания. Накапливались и впитывались. Позже обсуждались
проблемы попроще и предлагалось найти способ выйти из положения. Отцы
внимательно выслушивали отпрысков, пусть даже те оказывались не правы. Но ведь
не решение проблемы было главной целью. Самым главным считалось научить,
ободрить и возбудить интерес.
В конце статьи автор спрашивал Сирила о преемниках, и, думая
об ответе дедушки, Мередит всегда ощущала ком в горле:
— Мой сын уже унаследовал должность президента. У него один
ребенок, и когда придет время занять кресло отца, не сомневаюсь, что Мередит с
честью выполнит свой долг. Я хочу лишь дожить до того, чтобы увидеть это своими
глазами.
Мередит знала, что если отец настоит на своем, ей никогда не
видеть президентского поста в фирме, и хотя он всегда обсуждал дела с дочерью,
совсем как его отец когда-то, тем не менее был непреклонен в своем нежелании
видеть ее на должности хотя бы начальника отдела. Она поняла это как-то за
ужином, вскоре после похорон деда. В прошлом Мередит не раз упоминала о
намерении следовать традиции и занять свое место в фирме, но отец либо не
слушал, либо не верил ей. Однако в тот вечер он впервые принял ее слова всерьез
и с безжалостной откровенностью сообщил, что не желает и не думает о том, что
она пойдет по его стопам. Эту привилегию он оставлял для будущего внука. Потом
Филип холодно ознакомил дочь с еще одной традицией, о которой ей ничего не было
известно. Женщины семьи Бенкрофтов не работали в магазине и вообще нигде не
работали. Их долг — быть примерными женами и матерями и посвящать оставшееся
время благотворительным и общественным делам.
Но Мередит не собиралась смириться с этим, не могла, по крайней
мере сейчас. Задолго до того, как она влюбилась в Паркера или думала, что
влюбилась, другое, более сильное чувство владело сердцем — настоящая любовь к
«ее» магазину. Уже в шесть лет она была в дружеских отношениях со всеми
швейцарами и охранниками, в двенадцать знала имена и обязанности всех
вице-президентов, в тринадцать попросила отца взять ее в Нью-Йорк, где провела
день в огромном универмаге Блумингдейла, переходя из отдела в отдел и знакомясь
с работой прекрасно отлаженного механизма, пока отец был на совещании в
конференц-зале. Уезжая из Нью-Йорка, она уже имела собственное мнение, хотя и
не очень верное, насчет того, почему «Бенкрофт» гораздо лучше «Блуми».
Теперь, в восемнадцать, она уже имела представление о
проблемах компенсации работникам, принципах закупки товара, коэффициенте
доходности и об ответственности за качество продаваемого товара. Все эти вещи
неотразимо притягивали ее, именно это она хотела изучать и не собиралась
провести следующие четыре года, постигая романские языки и искусство
Возрождения.
Когда Мередит сказала об этом отцу, тот с такой силой ударил
кулаком по столу, что подпрыгнули тарелки:
— Ты поступишь в Мэривилль, где учились обе твои бабки, и
станешь жить дома. Дома! Ясно? Разговор окончен!
Он отшвырнул стул и ушел.
Ребенком Мередит из кожи вон лезла, чтобы сделать ему
приятное и угодить оценками, манерами, послушанием. Говоря по правде, она была
идеальной дочерью. Теперь же, однако, приходилось признать, что цена мира и
покоя в доме становилась слишком высокой, и от Мередит требовалось полностью
отказаться от планов на будущее и подчинить собственную индивидуальность
несправедливым требованиям, не говоря уже о том, чтобы пожертвовать
общественной жизнью. Его бессмысленный отказ позволить дочери встречаться с
мужчинами или ходить на вечеринки не был сейчас основной проблемой для Мередит,
однако этим летом стал причиной разногласий и бесконечного стыда и смущения.
Теперь, когда Мередит исполнилось восемнадцать, отец, вместо того чтобы
смягчиться, казалось, с каждым днем становился все строже. Если Мередит
назначала кому-то свидание, Филип лично встречал молодого человека у двери,
подвергал бесконечному перекрестному допросу и обращался с ним при этом с
оскорбительным пренебрежением, обычно приводившим к тому, что тот никогда и
никуда не приглашал больше Мередит. Кроме того, он установил смехотворное
правило, по которому дочь должна была возвращаться домой не раньше полуночи.
Если Мередит ночевала у Лайзы, он обязательно изобретал причину, чтобы
позвонить и убедиться, что она именно там. Когда дочь отправлялась покататься
на машине, отец требовал подробного отчета о том, куда она поедет, а по
возвращении домой Мередит должна была рассказать, что делала каждую минуту. И
все эти годы, проведенные в закрытых школах, отличавшихся строжайшими
правилами, девушка мечтала ощутить на губах вкус свободы. Сама мысль о том, что
придется четыре года провести дома, под бдительным оком отца, была невыносимой.
Но до сих пор она никогда не думала о том, чтобы
взбунтоваться, потому что любой мятеж только подливал масла в огонь. Отец
ненавидел, когда ему перечили, и, рассердившись, был способен неделями не
разговаривать с дочерью. Но не только боязнь его гнева заставляла Мередит
беспрекословно слушаться отца. Прежде всего, она все сделала бы, чтобы
заслужить его одобрение, и, во-вторых, понимала, как, должно быть, унизила его
распущенность матери и последовавший за этим скандал. Рассказав ей обо всем, Паркер
добавил, что отец чрезмерно оберегает ее лишь потоку, что боится потерять, ведь
у него больше никого не осталось, и, кроме того, смертельно опасается, что
какой-нибудь неосторожный поступок дочери пробудит к жизни старые слухи и
сплетни о поведении матери.
Мередит не особенно понравилось последнее замечание Паркера,
но она хотела понять отца и провела пять недель, пытаясь объясниться с ним.
Потерпев неудачу, девушка начала спорить, горячиться и вчера дело дошло до
настоящего сражения, первого в их жизни. Из Северо-западного университета
пришел счет за обучение, и Мередит отнесла его в кабинет к отцу, спокойно и
тихо объявив:
— Я не собираюсь в Мэривилль. Поступлю в Северо-западный и
получу диплом, который действительно чего-то стоит.
Она вручила отцу счет, но он отбросил тонкий листок бумаги и
поглядел на дочь с таким выражением, от которого желудок свело судорогой.
— Неужели? — процедил он язвительно. — И каким же образом ты
собираешься платить за обучение? Я уже сказал, что не дам ни гроша, и до
тридцати лет ты не имеешь права ни цента тронуть из наследства. Теперь уже
слишком поздно пытаться получить стипендию, и банк не даст тебе кредита, так
что можешь позабыть о своих дурацких идеях. Будешь жить дома и учиться в
Мэривилле. Ты поняла меня, Мередит?
