— Ты что пытаешься окончательно свести меня с ума, Мередит?
— Успокойся на минуту, и я все объясню, — попросила Мередит,
показывая на Мэтта.
Только сейчас Филип увидел спутника Мередит:
— Сукин сын!
— Это не то, о чем ты думаешь, — вскрикнула Мередит. — Мы
женаты!
— Что?!
— Женаты, — повторил Мэтт спокойным, неумолимым голосом.
Филип в мгновение ока угадал, почему дочь так поспешно вышла
замуж за человека, которого едва знала. Она беременна!
— Иисусе! — взорвался он.
Потрясенное жалкое лицо, тоскливый гнев в голосе ранили
Мередит больше, чем все, что он смог бы сказать и сделать. Она посчитала, что
на этом самое худ шее кончилось, но оказалось, что это было всего лишь началом.
Потрясение и скорбь быстро сменились бешеной яростью. Повернувшись на каблуках,
Филип приказал обоим немедленно идти в кабинет и захлопнул дверь с грохотом,
потрясшим стены.
Полностью игнорируя Мередит, он метался по кабинету, словно
разъяренная пантера, и в каждом взгляде, брошенном на Мэтта, сверкала злобная
ненависть. Время тянулось бесконечно, пока он кричал на новоявленного зятя,
обвиняя его во всех грехах, от насилия до разбойного нападения, и бесился все
больше, потому что в ответ на все тирады Мэтт лишь плотнее сжимал губы,
бесстрастно, спокойно, так что со стороны казалось, будто он замкнулся в
угрюмом равнодушии.
Дрожа от нервного возбуждения, умирающая от стыда, Мередит
сидела рядом с мужем на том диване, где они впервые любили друг друга. Она была
невыносимо расстроена и измучена и даже не поняла сначала, что отец не столько
обозлен ее беременностью, сколько тем, что она имела глупость выйти замуж за
жадного охотника за приданым, «амбициозного дегенерата из низших слоев».
Наконец, исчерпав слова, Филип бросился в кресло и замер в, зловещем молчании,
не сводя глаз с Мэтта, постукивая концом ножа для разрезания писем, лежавшего
на письменном столе.
Чувствуя, как саднит горло от непрошеных слез, Мередит
поняла, как ошибался Мэтт. Отец никогда не поймет и не примет ее брака. Он
просто выкинет ее из жизни, совсем как в свое время мать, и несмотря на все их
противоречия и споры в последнее время, Мередит была совершенно убита. Мэтт
оставался почти незнакомцем, а вскоре она лишится и отца, единственного родного
человека. Нет смысла пытаться объяснять или защищать Мэтта, потому что каждый
раз, когда она прерывала очередную гневную тираду, отец либо не обращал на нее
внимания, либо злился еще больше.
Встав, Мередит с достоинством, на которое только была
способна, объявила:
— Я собиралась пожить здесь до отъезда в Южную Америку, но
это, очевидно, невозможно. Сейчас поднимусь наверх, захвачу несколько платьев,
и мы уедем.
Она повернулась к Мэтту, чтобы попросить его подождать около
машины, но отец перебил ее напряженным звенящим голосом:
— Это твой дом, Мередит, и принадлежит тебе. Нам с Фаррелом
необходимо поговорить наедине.
Мередит это не понравилось, но Мэтт коротким кивком попросил
ее уйти.
Когда за ней закрылась дверь, Мэтт ожидал очередного взрыва,
но Бенкрофт, кажется, сумел овладеть собой. Он сидел за столом, сцепив руки,
разглядывая Мэтта несколько долгих томительных минут, по-видимому, решая, как
лучше втолковать зятю то, что собирался сказать. Бешенство и крики ни к чему не
привели, так что теперь Филип, вероятно, попробует добиться своего другими
методами. Однако Мэтт не ожидал, что Бенкрофт сумеет найти его единственное
уязвимое место — в том, что касалось Мередит: сознание собственной вины. Кроме
того, Мэтт не представлял, что Бенкрофт с такой убийственной точностью выберет
слова.
— Мои поздравления, Фаррел, — с горечью бросил он,
саркастически ухмыляясь. — Соблазнили и наградили ребенком невинную
восемнадцатилетнюю девчонку, у которой вся жизнь впереди — она могла бы
получить образование в колледже, путешествовать по всему миру и иметь все самое
лучшее.
И, пронзив Мэтта пренебрежительным взглядом, добавил:
— Знаете ли вы, почему у нас существуют клубы, подобные
«Гленмуру»?
Мэтт продолжал молчать, и Филип ответил за него:
— Затем, чтобы оградить наши семьи и дочерей от таких
втируш-подонков, — как вы.
Бенкрофт, казалось, почувствовал, что больно ранил Мэтта, и
с инстинктом вампира продолжал высасывать кровь:
— Мередит восемнадцать, а вы украли ее юность — она еще не
готова быть женой и матерью. А теперь еще и пожелали тащить ее в какую-то Богом
забытую глушь и заставить жить в рабочем поселке, как жалкой оборванке. Я бывал
в Венесуэле, хорошо знаком с Бредли Соммерсом и прекрасно знаю, где он
собирается производить бурение, что это за места и каково там приходится людям.
Придется прорубать мачете тропы в джунглях, чтобы добраться от поселка,
считающегося в тех местах оплотом цивилизации, до буровой. После каждого нового
дождя дорожки исчезают. Все припасы доставляются вертолетами — ни телефонов, ни
кондиционеров, никаких удобств! И в эту влажную адскую дыру вы собираетесь
везти мою дочь?
Подписывая контракт, Мэтт уже знал: сто пятьдесят тысяч
долларов премии легко не достанутся, компания наверняка выплачивает компенсацию
за некоторые лишения, но был уверен, что сумеет сделать для Мередит все
необходимое. Несмотря на отвращение к Филипу Бенкрофту, Мэтт понимал, что тот
имеет право беспокоиться за дочь. Впервые с той минуты, как Мэтт переступил
порог кабинета, он решил заговорить:
— В шестидесяти милях есть большая деревня, — хладнокровно
сообщил он.
— Бред! Шестьдесят миль — это восемь часов на джипе, если,
конечно, тропа, которую вы прорубили, еще не успела зарасти. Или намереваетесь
заточить мою дочь в деревне на полтора года? А когда собираетесь навещать?
Насколько я понимаю, там приняты двенадцатичасовые смены.
— На буровой построены коттеджи, — возразил Мэтт, хотя
подозревал, что, вопреки уверениям Соммерса, они вряд ли пригодны для не
привыкшей к трудностям молодой женщины. Кроме того, Бенкрофт был прав: там и
сильному мужчине трудно выжить. Оставалось надеяться лишь на то, что Мередит
понравится Венесуэла и что она посчитает свое пребывание там чем-то вроде
приключения.
— Да, прекрасное будущее вы ей предлагаете, — с уничтожающим
презрением фыркнул Бенкрофт. — Хижина на буровой или лачуга в заброшенной
деревне, на краю света.
И, проворачивая словесный нож в ране, продолжал:
— У вас толстая шкура, Фаррел, должен признать. Вынесли все,
что я тут наговорил, не моргнув глазом. Но есть ли у вас совесть? Продали свои
мечты моей дочери в обмен на всю ее жизнь. Так вот, у нее тоже были мечты,
подонок вы этакий! Мередит хотела поступить в колледж, с детства любила одного
человека… сына банкира, кто мог бы подарить ей весь мир. Она не знала, что мне
об этом известно. А вам говорила что-нибудь?
