В отчаянии он взмахнул свободной рукой. Камень, который он по-прежнему судорожно сжимал, как талисман, вырвался и ударил женщину в щеку. Она охнула и выпустила его локоть. По скуле потекла струйка крови. Собака рвалась с поводка и хрипела, но Артемий Михайлович уже спрыгнул с крыльца и, коротко, как заяц, взвизгнув, понесся прочь от страшного места, от здания с башенками, от темного переулка, от подземного моря, где слепые неведомые создания спят и смотрят страшные сны, от огромных человекоподобных роботов-трансформеров, слепо бродящих по ночным пустырям.
— Дурак! — крикнула ему в спину женщина, держась за разбитое лицо. — Мы пошутили! Дурак!
Но он уже этого не слышал.
* * *
Полгода спустя, в марте, в чужой квартире, где отсвечивал в столешнице только что принесенный желтый букет и шипела открытая бутылка шампанского, Артемий Михайлович сидел на полу, уткнувшись в колени незнакомой нам женщины, и плакал. Он только что сделал предложение, и ему было одновременно и страшно, и грустно, и весело. А женщина думала, что вот он, конечно, не красавец и зануда, но мужья из зануд обычно получаются хорошие, хотя и скучные, а время ее уходит, и вообще, он симпатичный и добрый, и как хорошо, что у него нет родственников и можно сдавать одну квартиру, только надо подумать, какую — его или ее, а сама гладила его по голове и говорила:
— Ну что ты?.. Ну что ты?.. Все хорошо. Я тебя люблю. Все хорошо.
Добро пожаловать в нашу прекрасную страну!
Вочереди на паспортный контроль перед ней стояли две девушки, немногим старше, но сами по себе, без родителей, стройные и длинноногие, приплясывали под музыку в наушниках, каждая под свою, и вещей всего ничего — чемоданчик с ручкой и на колесах у одной, стильный рюкзачок у другой…
Почему одних отпускают без родителей, других — нет? И вообще, почему одни — такие, а другие — совсем не такие?
Она исподтишка дала пинка тяжеленной сумке, которую мать побоялась сдавать в багаж, и отвернулась, но тут же уперлась взглядом в раздраженное отцовское лицо. Столько денег угрохать, явственно читалось в его глазах, два года не ездить к морю и ради чего? Они же нас унижают! Будь мы какие-нибудь американцы, нас бы пропустили вон в тот коридор, где безвизовый въезд, а тут стой, как будто второй сорт…
Она знала, что за это унижение отца расплатится мать — мелкими придирками по любому поводу. А мать отыграется на ней, ведь не на своем же любимом Пасике… Называют пацана, словно он кот какой-нибудь, и потом еще чего-то хотят от него.
Это вообще нормально — ненавидеть и презирать своих родителей?
На бетонном полу линии, желтые и красные, обозначали призрачные коридоры, очередь продвигалась медленно, за красную запретную черту пускали по одному, мать замешкалась, отец прикрикнул на нее, чиновник сделал отцу замечание, отец хотел огрызнуться, потом передумал. Чиновник был иностранцем, да еще и начальством, а отец робел перед теми и другими, хотя старался этого не показывать.
Безразличный взгляд чиновника обежал ее лицо, скользнул вниз, на паспортную фотку, опять вверх. Ему плевать, красивая я или нет, лишь бы похоже. Наверняка ему уже давно надоели эти туристы. Лезут и лезут, а он сиди тут, проверяй документы…
Чиновник неожиданно улыбнулся, и стало видно, что он немолодой, усталый и добрый дядька, напускающий на себя важность, потому что так надо.
— Добро пошшшаловать, — сказал он и подмигнул ей.
Она не сумела улыбнуться в ответ и по дороге в зал прилетов ругала себя — наверняка те две девчонки улыбаются легко и непринужденно, и жизнь для них разворачивает совсем другие, яркие и цветные полотна. Я бы тоже улыбалась как заведенная, если бы у меня были такие ноги… и майка с таким вырезом… и если бы рядом не было родителей.
В зале прилетов было полутемно, прилетевшие пассажиры сбивались в кучки, отец оглядывался в поисках представителя турфирмы, мать прижала к себе Пасика, словно ему угрожала опасность, их чемоданы стояли на полу — почему они не взяли тележку, тут же есть тележки! Вон, то ли пакистанцы, то ли индусы: целых три тележки, на которые горой свалены тюки, спортивные сумки, чемоданы. Женщины в шалях громко переговаривались, мужчины в высоких тюрбанах отвечали им пронзительными высокими голосами.
— Им ничего, — сказал отец сквозь зубы, — их даже не проверяли. А нас чемоданы открыть заставили. Тоже мне, зеленый коридор.
Мимо прокатил на самокате, отражаясь в гладких плитках пола, аэропортовский служащий — солидный, в черном костюме, галстуке и очках в золоченой оправе. Галстук чуть сбился набок.
Алые строчки пробегали сверху вниз по электронному табло на стене.
— Анкета, восемьдесят вопросов, характеристика с работы, справка из банка… Деньги у Болышевых одалживал, чтобы на счет положить! Ради чего? Лучше бы в Турцию слетали. Туда хотя бы виза не нужна.
— Болышевы говорили, это что-то особенное, — мать чуть задыхалась: она пыталась удержать Пасика, который молча, но яростно высвобождался из ее объятий.
— Это трюк. Трюк для привлечения туристов. Нищая страна, ты же видишь. Болышевы, уроды, подставили — повелись на рекламу, вот и пришлось врать, что, мол, это что-то особенное. Кому хочется лохом оказаться?
— Не такой уж Болышев и лох. — Мать поджала губы. — Он в последнее время вон как в гору пошел… Квартиру взяли по ипотеке, машину сменили.
Невысказанный упрек прятался в ее сдержанном тоне.
В темном панорамном окне отражался зал с пассажирами — пакистанцы, казалось, парили в воздухе, как стайка ярких птиц. Двух ее независимых сверстниц нигде не было видно. Куда они, интересно, делись? Встретил кто-то, сами уехали? Зато у стойки сам собой образовался человечек с табличкой на палочке — он тянул руку вверх, поднимая прямоугольник с ярким логотипом турфирмы: улитка со смешными рожками зависла на белых пушистых крылышках под белым пушистым облаком. Человечек тоже был смешной, в полосатых штанах на подтяжках и в полосатой жилетке; табличка возвышалась над его круглой головой, по лысине пробегал малиновый отсвет электронного табло.
Она похлопала отца по руке, чтобы обратить внимание на человечка, но отец раздраженно отмахнулся, как от мухи, и продолжал поносить отсутствующих Болышевых, так нагло его обманувших.
Пасик вырвался наконец из рук матери и молча пошел к выходу. Мать побежала за ним. Пасик иногда делался таким странным… И эти пустые глаза…
— Даже не встретили! — Отец продолжал говорить в пустоту, словно не заметив, что матери рядом уже нет. — Я в суд подам! Вернемся — и сразу в суд подам! Они обязаны…
— Папа, — устало сказала она, — вон там…
— Ты хоть помолчи…
Она сжала губы и отвернулась. Жаль, самолет не разбился, прекратить разом все мучения — и все…
Человечек в полосатых штанах растерянно топтался на месте, Пасик уже был у выхода, мать, прихрамывая в новых туфлях-лодочках, торопилась за ним… Автоматическая дверь услужливо распахнулась, за ней в теплой густой ночи плавала стайка подсвеченных изнутри пустых автобусов, луна проплывала над ними, точно рыба, большая и непривычно зеленая; совсем рядом со входом раскинуло белые цветы незнакомое низенькое круглое дерево… Тут матери удалось втащить Пасика обратно, стеклянные створки сомкнулись, темнота за ними вновь стала плоской и ровной, как стена.
