К человечку в полосатом жилете уже подошли какие-то люди, сонные и усталые, и он, локтем прижимая табличку, заглядывал в блокнот, сверяясь со списком. Потом опустил блокнот и близоруко оглядел зал.
Ей вдруг захотелось домой. Так мечтала об этой поездке, но сбывшаяся мечта оказалась бледной и пресной, как всегда. Всегда так было.
Человечек всплеснул пухлыми ручками, уронил табличку и заторопился к ним, смешно загребая остроносыми ботинками.
— Что же вы! — приговаривал он на ходу укоризненно. — Что же вы! Я же волнуюсь, вас нет и нет. Все есть, а вас нет. Как же это можно!
Говорил он с чуть заметным акцентом, чуть шепелявя, отчего походил на большого обиженного ребенка.
— Это безобразие! — Отец чувствовал себя слегка виноватым, что не заметил встречающего, и потому напирал особенно энергично: — Мы уже час здесь болтаемся!
— Но я встречал, — оправдывался человечек, — я же стоял вот тут! И все стояли вот тут! Мы вас так ждали! Я даже объявление дал.
Он кивнул на табло, где вместо расписания самолетов теперь светилась красным их фамилия — их приглашали подойти к стойке турагентства.
Она готова была поклясться, что этого объявления миг назад еще не было.
— Я им так и сказал, — человечек энергично кивнул круглой головой, — без вас мы никуда не едем. Как хорошо, как хорошо, что вы нашлись!
Отец смягчился.
— Смотрите, клиентов не растеряйте с таким-то сервисом, — сказал он назидательно и, демонстративно кряхтя, покатил чемодан к выходу.
Мать заторопилась следом, держа за руку Пасика. Пасик не вырывался — вот чудо-то.
Человечек забежал вперед, словно хотел услужливо распахнуть перед ними двери, однако двери распахнулись сами, запах мокрой горьковатой зелени и белых цветов маленького дерева хлынул со всех сторон сразу, как будто она вошла в теплую, прозрачную, дрожащую зеленую воду.
На освещенном двумя сонными фонарями пятачке остался всего один автобус, дорога уходила во тьму; вдалеке, на фоне зеленоватого, усыпанного крупными чистыми звездами неба, просматривалась линия гор, на гребне самой высокой горы горел желтый огонек, еще несколько стекали в лощину, словно кто-то бросил в складки мягкой ткани горсть фосфоресцирующих бусин. Цикады трещали так, что воздух, казалось, шел мелкой рябью, отчего очертания гор и присевших в их тени огней дрожали и расплывались в окружающей бархатистой тьме.
Волоча тяжелый рюкзак (не думай, что я буду носить за тобой твои вещи, непонятно, зачем тебе все это понадобилось, но если хочешь брать — бери, только сама и таскай!), она на минуту остановилась, чтобы в одиночку приветствовать чужой, незнакомый мир.
Дерево вздрогнуло и уронило ей в руку белый цветок.
Уже в автобусе, на повороте, она оглянулась: освещенный изнутри аэропорт походил на аквариум, где плавали диковинные рыбы. Постепенно он померк, а после и вовсе погас, будто выключили подсветку. Под колесами автобуса разматывалась мокрая темная дорога, отблеск фар плясал, как свет на реке. Иногда на очередном повороте столб света упирался в стену низких деревьев со светлыми стволами и темными листьями. Иногда навстречу выплывали, словно нахальные привидения, фосфоресцирующие дорожные знаки.
Мать с отцом сидели впереди молча — темные головы синхронно покачиваются, как у манекенов. Когда автобус остановится у гостиницы, они снова оживут и побегут к багажнику выгружать чемоданы.
На каком-то особенно резком повороте заложило уши, и она поняла, что дорога идет в гору. Пасик сидел рядом с ней, сложив руки на коленях и глядя в темноту.
— Сглотни, — посоветовала она, — а то уши заложит.
Пасик послушно сглотнул.
— Я боюсь, — сказал он шепотом.
— Брось, они тут всю жизнь туристов возят.
— Не, я просто боюсь. Какое-то все не такое… Ты их видела?
— Кого?
— Этих. Думаешь, их нет, а они есть. И смотрят.
Он схватил ее пальцы, ладошка была мокрая, но она не отняла руки. Вообще-то Пасик был лапушка, хотя и какой-то чудной — днем он большей частью молчал, но по ночам садился на постели и разговаривал сам с собой на незнакомом языке, а потом вставал с кровати и начинал бродить по квартире… Тогда приходила мать, обнимала его и уговаривала лечь, иногда он начинал отбиваться, иногда покорно ложился и засыпал — между веками у него светлела полоска глазного яблока так, что даже страшно. Она знала, что матери тоже было страшно, один раз даже подслушала, как та тихонько плачет на кухне, а отец обозвал мать курицей и сказал, что, мол, с пацаном все в порядке, это возрастное, пройдет…
Отец ужас как хотел сына и до сих пор не мог простить ей то, что она имела наглость родиться первой. Как будто это от нее зависело.
— Опять выдумываешь, — сказала она и улыбнулась.
Самое странное, что она все-таки его любит, Пасика. Чудно́, а вроде бы должна ненавидеть. Ну, ревновать. Иногда ей казалось, что только она одна его и любит — мать так боится за него, что на любовь уже времени не остается, а отец видит не настоящего Пасика, а какого-то придуманного правильного сына.
— Я никогда не вру, — серьезно сообщил Пасик. — А вот ты все время выдумываешь. Себя все время придумываешь. А потом расстраиваешься.
— И вовсе ничего похожего, — сердито возразила она. — Как можно придумывать себя?
— Как в кино. Когда кажется, что надо так, а на самом деле все не так. Потому что никогда не получается, как в кино.
Пасик порой проявлял пугающую проницательность.
— А на самом деле ты и так хорошая. Правда.
— Спасибо, Паська, — сказала она тоже серьезно. Не чувствовала она себя хорошей. Если честно, она себя ненавидела. Так ненавидела, что, если случайно видела себя в зеркале, торопливо отворачивалась — лишь бы не смотреть на эту фигуру… это лицо… эти ужасные волосы. Ну почему, почему у нее такие волосы?
Пятнышко теплого света приблизилось, потом рассыпалось на несколько отдельных огоньков — они миновали крохотную деревушку в долине, затерявшуюся в зарослях жасмина и шиповника. Освещенные веранды густо оплетены виноградом, так что не видно, сидит там кто или нет… Ей на миг захотелось оказаться там, сидеть на веранде, пить, что они пьют, слушать музыку, смотреть на проезжающий автобус и гадать, что в нем за люди, куда едут. Может, тогда бы ей, наоборот, захотелось оказаться в этом автобусе, в темноте, в пути, в конце которого будет ждать что-то новое, совсем не то, что было прежде.
Но деревушка осталась позади, автобус, вильнув задом, миновал два крутых дорожных поворота, прошел впритирку к светящемуся полосатому столбику, и, перебравшись через перевал, съехал вниз и остановился, выпустив облако синего дыма, растворившегося в темном нежном воздухе.
Маленький сопровождающий слез с сиденья рядом с водителем и широко развел ручки, точно распахнул объятия.
