— Они не могут напасть на нас?
— Живых они не трогают. Боятся.
Тем не менее, мы старались придерживаться зарослей, хотя надумаю, что это спасло бы нас от теней, шнырявших на верхушке холма, если бы те, кем бы они ни были, захотели на нас напасть. Нюх у них еще лучше, чем у кочевых. Порою я гадала — как выглядит окружающий мир для таких, как они? Или, скажем, для собаки — столько разных запахов и каждый что-то значит. А остальное — лишь смутные тени.
Море все приближалось — я слышала его шум, вялый и неуверенный, точно оно ворочалось во сне. Заблудиться тут было невозможно — мы шли вдоль береговой линии, но двигаться было нелегко; берег исчерчен оползнями, рухнувшими пластами красной глины, которая годится только на то, чтобы путники ломали на ней ноги; корни рухнувших деревьев торчали из земли, но потом мы вышли на остаток старой дороги — она тоже была вся в трещинах, но ровная, и идти по ней было удобно.
Стали попадаться развалины — время так стерло их, что они почти не отличались от глиняных обвалов, лишь иногда сквозь нагромождения камней проглядывали, оплетенные вьюнком, слишком уж правильные очертания. Я сказала:
— Надо же! И впрямь поселение.
Улисс удивился.
— Разве ты тут никогда не была? Это же лежит в пределах одного дня пути!
— Я же сказала — нет. И никто тут не был, кроме Хранителя.
Теперь небо, наверное, нашлет на нас страшную кару. С другой стороны — на меня и так уже обрушилось столько всего… Одной бедой больше, одной меньше…
Развалины частично поглотило море — волны лизали траченые плесенью камни и далеко, под воду, уходили гигантские ступени; все было слишком большим, неправильным, словно и не для людей вовсе.
Я обернулась к Улиссу.
— Кто тут жил? Они были великанами, эти люди Золотого века?
— Нет, — ответил он, — совсем нет. Просто было принято так строить. Ведь людей тогда было гораздо больше. В таких городах жило очень много народу.
— Куда же они все делись?
Он мрачно сказал:
— Вот и я спрашиваю… Достигуть такого технического уровня, таких духовных вершин… избавиться от войн, от болезней, заселить чужие миры — и кануть в небытие!
Я терпеливо сказала:
— Это просто сказки, Улисс. Люди есть люди — когда хорошие, когда дурные, да вы и сами знаете. А если то, что вы говорите, все-таки правда, то это и не люди были — кто-то другой.
— Именно они, — отрезал он, — и были настоящими людьми.
В том, как он это произнес, было что-то обидное, словно все, что окружало его сейчас, он отбрасывал, точно ненужный хлам. Может, что бы он там ни толковал насчет бесполезности мести, в глубине души он не мог простить, что его так обвели вокруг пальца — но наши-то при чем?
Солнце уже поднялось высоко и израдно припекало, но здесь, в развалинах, было прохладно и сумрачно; камни напитались вековой сыростью, точно корни деревьев. В выбоинах шевелились многоножки, на изломах белел помет чаек, которые отдыхали на каменных осыпях в штормовую погоду. Неподалеку, наполовину засыпанный песком, точно останки морского зверя, чернел остов какого-то большого Предмета, чем-то напоминающего летающую лодку Звездных, но с выпотрошенными внутренностями. Я спросила:
— Они тоже умели летать по воздуху и все такое?
Он устало ответил:
— Я же тебе рассказывал.
— Мало ли что рассказывают!
— Умели. Но дело даже не в этом — сама видишь, эти ваши кочевники освоились с оборудованием просто с невероятной скоростью; из них бы вышли толковые инженеры. Они были способны создавать вечные ценности. То, что никогда не умирает.
— Вот этого уж точно не бывает.
Он покосился на меня.
— Совершенно необъяснимое упрямство! Ведь ты должна гордиться — ты же сама и есть потомок тех, кто полетел к звездам. Кто создал великие произведения искусства, написал великие книги. Тех, кто мечтал о Золотом веке.
Он говорил как по-писанному, меня это уже начало раздражать.
— Так это же и был Золотой век!
Он уныло сказал:
— Выходит, что так.
— Ну и что с того? Кем бы они ни были, посмотрите вокруг! Куда все делось?
Он разглаживал рукой песок около себя; постепенно проступала каменная кладка; камни, гладкие, точно отполированные прикосновениями бесчисленного множества ладоней, были плотно пригнаны друг к другу — даже лезвие ножа не просунешь.
— Куда бы оно ни делось, — сказал он, — что-то все же осталось. Память.
— А что от нее толку?
Он встал.
— Пойдем, — сказал он, — я покажу тебе.
Я уперлась:
— Хватит уже того, что мы тут сидим. Если мы начнем соваться, куда не положено…
— Опять за свое, — тоскливо сказал он. — Кому не положено? Тут все принадлежит нам — кому же еще?
Я задумалась:
— Улисс, а вдруг они не сами все это делали? Вон, как камни уложены. Разве это человеческих рук дело? Может, кто-то к ним тоже прилетел? Такие, как вы? И зачем-то все это построил?
Он сердито сказал:
— Что за дурацкая идея! Никто к ним не летал. Это они отправлялись в другие миры, на поиски таких же, как они, на поиски истины.
— И нашли?
— Боюсь, что нет, — грустно сказал он, — боюсь, что нет.
Пришлось мне потащиться за ним — похоже, он был настроен очень решительно. Нет, не то чтобы я боялась, что из-за развалин на нас вдруг выскочит какой-то живой мертвец или что-то в этом роде, просто сами развалины выглядели очень чужими и какими-то равнодушными — словно мы были чем-то вроде копошащихся в камнях многоножек. Здесь тоже имелся спуск к воде — уже не ступени, но узкая тропинка, мощеная желтым камнем, которому время и крохотные водоросли сообщили зеленоватый оттенок; она уходила вглубь, в море, и волны лениво шевелили ленты водорослей, закрепившихся в трещинах между камнями — отсюда видно было, как в этих подводных зарослях стоят, зацепившись хвостами, крохотные рыбки с вытянутыми конскими рыльцами.
Там, внизу, что-то белело — смутно, точно облако в вечернем небе.
— Мы очистили ее от водорослей, — сказал Улисс, — но поднять так и не успели.
Сначала я не разглядела, что это там такое, а когда увидела, воскликнула:
— Тьфу, стыд-то какой! Это же голая баба. И не поленился же кто-то ее из камня вытесать! На всеобщее обозрение… вот так…
Нагое тело мягко мерцало в зеленоватом сумраке — маленькие груди, округлый живот, голова повернута чуть в сторону, слепые глаза изъедены временем. Около лица кружилась стайка мальков.
— Она же прекрасна, — тихонько сказал Улисс, — разве ты не видишь?
