— Жаль. Эта такая красивая.
— Раньше ее называли в честь богини любви и красоты, — кивнул он, — но и Сириус считался славной звездой.
— Она почему-то похожа на серп. А все остальные — просто звезды.
Он удивился:
— Ты и вправду это видишь?
— А что тут такого? Когда небо чистое, вот как сейчас…
— Никогда не знаешь, чего от тебя ждать, — сказал он. — Иногда мне кажется…
Он замолчал, и потому я спросила:
— Что?
— Нет, — сказал он, — это я так…
— Там тоже кто-то живет, на этой звезде?
— Планете.
— Ну, планете.
Он сказал:
— Вроде, там раньше была исследовательская база. Но это было очень давно. Теперь — не знаю. Наверное нет.
— Когда люди туда прилетели, там было пусто?
Улисс удивился.
— Что значит — пусто?
— Ну, больше никто не жил? Какие-то свои, оседлые племена…
Он сказал:
— С тех пор, как люди начали странствовать по вселенной, они всегда искали других. Отчасти для этого они и пускались в свои странствия.
— Зачем? Зачем им понадобились чужаки?
— Должно быть, — сказал он, — если рассматривать все человечество как единое существо… единый организм… ему было очень одиноко. Иногда я думаю, что это инстинкт, неосознанное стремление найти кого-нибудь равного себе гнало их все дальше-Так волк рыщет по степи, чтобы найти себе пару…
— И нашли?
— Им так и не удалось никого отыскать, — сказал он, — иногда я думаю… может, они не так искали… не того ждали… может, не сумели распознать чего-то очень важного…
— Но, Улисс, если волк так и не находит себе пары…
— У него нет будущего, — сурово сказал он, — он умирает в одиночестве, вот и все.
Похоже, я тоже умру в одиночестве, точь в точь, как этот его волк.
Идти было нелегко, потому что земля тут была разрыта — кочевые порядком потоптались по ней, вывернув дерн; корни у здешних растений неглубокие. Мы все дальше отходили от моря, и почва постепенно понижалась, раздавленная трава пахла уже по-другому, сыростью.
Я сказала:
— Они, должно быть, решили, что стали очень сильны, раз отважились зайти так далеко — это богатые места, но простору для лошадей мало.
Места тут и верно, богатые — а дальше, в пределах дневного перехода, и того лучше. Мелководное, заболоченное устье реки кишит рыбой, а птицы кормятся тут зимой и летом; всегда есть, чем прокормиться; да, богатые места — настолько, что люди не отваживаются селиться большими Домами; слишком много сюда забредает вооруженных, голодных чужеземцев. Они ставят себе хижины на сваях глубоко в зарослях тростника, передвигаются на плотах и плоскодонных лодках, а то и по тропинкам, которые известны только им одним, ставят сети на рыбу, бьют дичь круглый год — разве что не в сезон гнездовий, пьют тухлую стоячую воду, маются костогрызом и желудком и мрут от лихорадки. Предметов тут никто никогда не находит — наверное, проржавели или сгнили, да и своего железа у них мало, и они охотно меняют его на битую птицу или на рыбу, которую они вялят на солнце. Но наши не часто имели с ними дело — жители реки люди скрытные, обычаи их нам неизвестны — а кто станет сходиться с чужаками?
Но пока до реки было еще далеко — несмотря на то, что к голосам кузнечиков присоединились отчаянные вопли лягушек, а в воздухе плясали столбы мошкары, и летучие мыши гонялись за ней на своих бесшумных крыльях.
Я сказала:
— Они пищат — слышите?
Улисс сказал:
— Нет.
Взрослые никогда не слышат.
Трава там, где ее не вытоптали копыта лошадей, была густая и высокая — мне она доставала до пояса; если что, подумала я, в ней будет удобно прятаться. И тут увидела, что неподалеку трава шевелится — в ней, приближаясь к нам, ползло что-то крупное, очень крупное.
Я сказала:
— Улисс!
Он устало отозвался:
— Что еще?
— Там кто-то есть.
Он повернул голову, приглядываясь, но я уже поняла, что видит он хуже, чем я. Потому не удивилась, когда он спросил шепотом:
— Человек или зверь?
— Не знаю.
Он нерешительно взвесил на руке свое странное оружие, потом сказал:
— Если мы выстрелим, мы можем выдать себя — будет яркая вспышка.
Я шепотом ответила:
— Лучше бы вы умели владеть ножом.
— Что тут может быть, такое большое? — так же тихо отозвался он. — Волк?
Но я уже не гадала — до меня донесся тихий стон; приглушенный, словно рот ползущего был забит землей.
— Человек.
Улисс, было, дернулся в том направлении, но я схватила его за локоть.
— Подождите.
Но степь была пуста. Кузнечики орали так, что в ушах звенело, столбы мошкары плясали над зарослями, никем не потревоженные. Я сказала:
— Ладно. Все тихо.
Он бесшумно скользнул в сторону, по-прежнему сжимая в руке оружие. Я немного подождала; тот, в траве, стих, видимо, услышав шаги, потом Улисс склонился над ним и приглушенно вскрикнул. Потом сказал:
— Выпь! Подойди сюда.
Я осторожно приблизилась — он сидел на корточках возле распростершейся на земле темной фигуры. Человек даже не пытался подняться, он лежал, уткнувшись лицом в траву, руки его скребли землю.
— Это ваш? — тихонько спросил Улисс. Я пригляделась — лица видно не было, но и так было понятно, что это чужой.
— Нет. Это не из нашего Дома. Но и не из кочевых — одет иначе. Должно быть, это кто-нибудь из пленных — они захватили много пленных.
— Ему удалось бежать, — задумчиво сказал Улисс. Тот, на земле, перестал стонать, и лишь тихо вздрагивал; мне было жаль его и немного — Улисса, потому что он все еще ничего не понимал.
— Ему удалось бежать, потому что никто за ним не следил, Улисс, — сказала я, — переверни его.
— Ему нужна помощь? — спросил Улисс. — Он ранен? Но у меня нет…
Я наклонилась и дотронулась до плеча лежавшего. Он вздрогнул и постарался поплотнее вжаться в землю, но не поднял головы.
Улисс сказал:
— Вам нечего бояться. Мы не причиним вам вреда. Мы… О, Господи!
Тот привстал на четвереньки и поднял голову — даже в сумерках было видно, что на бледном лице на месте глаз зияют провалы — спекшаяся корка крови, казавшаяся сейчас черной.
— Они ослепляют своих пленников, я же говорила.
