— Нет-нет, — торопливо сказал Симон, — спасибо, хозяин. Мы лучше пойдем пройдемся.
— Ну, как хотите… — неопределенно ответил староста.
Ядвига, хихикнув, вновь замоталась в платок, ловко стянув его на спине узлом.
— Душно тут у вас что-то, — пробормотал Гидеон.
Симон пнул его под столом ногой, но хозяин охотно пояснил:
— Бабка болеет. Месяц уж, почитай, как слегла. Вот дух в избе и стоит…
Тут только Симон сообразил, что то, что он принял за бесформенную кучу тряпья, наваленную на лавку у стены, на деле было женщиной. Плоть ее настолько истончилась, что терялась под грудой плохо выделанных шкур.
— Что с ней? — спросил он.
— Что с ней может быть? Старость, известное дело.
Симон поколебался, потом нерешительно сказал:
— Я погляжу — может, можно ей чем-то помочь. У нас есть хорошие лекарства.
— От старости лекарств не бывает, — философски заметил хозяин, но великодушно добавил, — смотрите, коли охота.
— Я подожду во дворе, — вмешался Гидеон. Симон поморщился. На всякие игрушки его хватает, подумал он, а чуть доходит до дела…
— За ворота только не выходи, — сказал он, — мало ли…
— Ладно.
В углу, где лежала больная, дышать было и вовсе нечем — тут стоял тяжелый дух немытого и немощного тела, перебиваемый запахом испражнений и все той же неистребимой вонью сырых шкур.
Симон зажег фонарик и извлек из сумки полевую аптечку — хозяин и его дочь, прижавшись к противоположной стене, с интересом наблюдали за его действиями.
Старуха лежала неподвижно, но, приблизившись к больной, Симон с удивлением понял, что старуха в сознании — когда на лицо ей упал луч фонарика, она чуть пошевелилась. Однако сморщенные запавшие веки ее остались неподвижны.
Старуха была слепа.
— Давно она ослепла? — спросил он старосту.
— Давно, — сказал староста. — Почитай, лет двадцать… Молния в нее ударила. Небесный огонь.
Он осторожно начал разбирать груду шкур и тряпья — старуха, почуяв чужое прикосновение, худой, точно птичья лапка, рукой попыталась придержать край одеяла, но Симон мягко сказал:
— Не бойтесь…
— Я вас не боюсь, — неожиданно отчетливо проговорила старуха. — Зачем?
— Что — зачем? — несколько растерявшись спросил Симон.
— Зачем мне вас бояться? — голос у нее был тихий, чуть дребезжащий, но слова она выговаривала твердо и в голосе слышалась глубокая властность — такая властность накапливается за очень долгую жизнь. — Это вы должны бояться…
Симон извлек из аптечки портативный анализатор, который до сих пор не пришлось пустить в действие, и поднеся его к сморщенной костлявой руке, нажал на кнопку. Пока аппарат разлагал, выпаривал и спектроскопировал крохотную капельку крови, он молча смотрел на старуху. Потом спросил:
— Чего нам бояться?
Старуха сделала едва уловимый знак рукой и сказала:
— Нагнитесь.
Симон нагнулся — рука почти неощутимо прошлась по его лицу и вновь упала.
— Еще ближе.
Ее прерывистое дыхание щекотало ему шею, когда она тихонько прошептала ему на ухо:
— Они не видят, я вижу… Вы чужаки, вы пришли с неба… в проклятом месте вы поселились, и сами вы прокляты.
— Ну уж, — сказал он. Жужжание анализатора стихло.
— Да, верно, они вас боятся… глупцы… Мне жаль вас… срок ваш уже отмерен…
Анализатор выдал распечатку. Симон отодвинулся и проглядел ее в луче фонарика. Хозяин был прав — от старости не вылечишь. Целый букет болезней. Диабет… атеросклероз… застарелое воспаление легких… наверняка, трофические язвы…
Он заложил в аппарат несколько ампул, соглас-яо коду и включил инжектор. Игла вошла в полупрозрачную руку.
— Вам скоро станет лучше, — сказал Симон. — Ненамного, но все-таки лучше…
— К чему? — сурово отозвалась она. — Все мы умрем. И это еще не худшая участь. То, что ждет вас — хуже… много хуже… Страшно быть ничем, да, чужеземец?
Он молчал.
— Ты скоро? — спросил, заглянув в избу, Гидеон.
— Да, — сказал он, — уже выхожу.
На лугу, под защитой двух горных отрогов, охвативших его, точно две руки, уже разгорались костры — даже сюда доносились голоса и смех.
— Ну и несет от тебя, — заметил Гидеон.
— Выветрится.
— Нашел себе занятие, — недовольно сказал Гидеон. — Возиться в этой грязище…
— А что нам еще остается? Учить… лечить…
— Они тебе скажут спасибо… Что ж ты, такой гуманный, девушке отказал? Она, вроде, была не против.
— Да ладно тебе. Это просто традиции гостеприимства.
— Знаю, читал. Ты мне скажи, если ты такой умный, почему у старосты тулуп наизнанку вывернут?
— Это против нечистой силы. На всякий случай. Боится он нечистой силы, понимаешь…
— Какой еще нечистой силы?
— Нас!
— Ну и ну! В дом зовет, угощает… Дочку в постель сует.
— Одно другому не мешает. Лемех ему нужен. Да и мы, раз в трубу у него на глазах не вылетели при виде тулупчика, должно быть, почти в полном порядке. Это просто страховка, приятель. Просто страховка…
— А что там старуха?
Симон задумчиво поглядел на разгорающийся костер. Пламя было как языки солнечной плазмы, как игра света на дальних кристаллических вершинах, как зов, как обещание, как тоска…
— Ничего, — сказал он, — тут и впрямь ничем не поможешь.
«Кто поможет нам?» — подумал он…
Костер прогорал, рассыпался пылающими углями; возбужденные голоса стихли, и песни сменились ритмичным хлопаньем ладоней. Симон поднял голову и увидел, что жители деревушки собрались вокруг кострища, усевшись на землю и образовав плотное кольцо. Стук ладоней становился все громче, ему вторил хор голосов, вдруг из кольца зрителей вырвалась женщина — словно не в силах была усидеть на месте — голова ее была непокрыта, косы разлетелись; держа в руках уголки платка, она пронеслась по периметру светового круга и, покружившись, села на место. Ноги ее были босы. Но стоило ей только сесть, из круга тут же выбежала еще одна — она ринулась из тьмы к самой кромке пылающих углей, напоминающих рассыпанные на черном бархате рубины, занесла босую ногу. Симон вздрогнул — казалось, она вот-вот вступит в костер, но женщина отбежала и вновь села на место, и тут же ее сменила еще одна…
Шум стал громче, он пульсировал в такт с гулом крови в ушах, дым разъедал глаза, и Симон даже не заметил, которая из женщин пересекла границу огненного круга и выбежала на середину. За ней еще одна — они кружились уже в самом сердце кострища, среди раскаленных углей. Симон непроизвольно напрягся, ожидая ощутить запах горящей плоти, но пахло лишь прогоревшим деревом; снопы искр под босыми ногами танцовщиц взвивались в небо, порою скрывая от глаз кружащиеся фигуры. Теперь уже и кто-то из мужчин прыгнул к танцующим — белая рубаха в отблесках пламени казалась окровавленной.
