Симон обернулся к Гидеону — тот сидел, глядя на действо прищуренными глазами.
— Это невероятно, — сказал Симон.
— Иллюзия, — уверенно ответил Гидеон.
— Брось, не может быть! От углей тянуло жаром — волнами жара, порою заставляющими заслонять лицо рукой.
— Говорю тебе, иллюзия.
Симон покачал головой.
— Самогипноз может заставить не чувствовать боли. Но почему же они не обжигаются? Термический шок?
— Да нет же, — твердил свое Гидеон, — иллюзия. Нет никаких углей — вот тебе и самогипноз, и гипноз. Они сами видят то, чего нет, и нас заставляют.
Трава рядом с Симоном пожухла и съежилась, отдельные стебельки занялись робким пламенем. Гидеон, не отводя глаз от танцующих, вдруг начал решительно снимать ботинки.
— Гидеон, — предостерегающе сказал Симон.
— Оставь! Сам увидишь! Сейчас я!
Какое-то время он переминался в траве, видимо приноравливаясь к непривычным ощущениям жестких стеблей, колющих ступни, потом решительно шагнул на угли.
— Гидеон!
Ритмичный шум ладоней оборвался, оставив после себя оглушительную пустоту. Гидеон закричал.
Он выбежал из огненного круга и повалился в траву — упал на бок, поджав колени. Симон подбежал к нему.
— Гидеон!
— Ах ты черт, как больно!
Освещенные пламенем лица равнодушно следили за ними из тьмы.
Лицо самого Гидеона было совершенно белым, глаза закрыты. Симон взял его за запястье, нащупывая пульс — тот был частым и неровным.
— У тебя болевой шок, — устало сказал он. — Погоди, я принесу аптечку. Оставил в доме старосты.
— Нет! — воскликнул Гидеон испуганно. — Не оставляй меня. Я не… Я пойду с тобой.
Симон вздохнул.
— Ладно. Обопрись на меня.
В полном молчании они вышли из круга людей — сразу стало темно. За спиной у них возобновился ритмичный шум.
Дом старосты стоял, погруженный во тьму — должно быть, все способные ходить жители деревни были на празднике. Симон подумал о старухе, которая лежит там одна, в полной темноте — всегда в полной темноте, даже днем, при солнечном свете…
На всякий случай он постучал по филенке двери и сказал:
— Это мы.
Фонарь висел у него на поясе — перешагнув через порог, Симон зажег его; белый холодный луч осветил растрескавшиеся половицы. Аптечка лежала на столе, там, где он ее и оставил — тронуть ее никто не посмел.
Он помог Гидеону сесть на лавку у стола и достал антисептик и бинты. Пока он обрабатывал ожоги, Гидеон шипел от боли, но помалкивал — поскольку жаловаться было бессмысленно; сам виноват.
— Что с ним? — спросила старуха. Голос ее прозвучал так неожиданно, что Гидеон подпрыгнул. Симон заметил, что звук голоса стал сильнее и глубже — наверное, препараты подействовали.
— Вступил в костер и обжегся, — сказал он коротко.
— Хочет стать таким, как мы? — вкрадчиво произнесла старуха.
— Просто любопытно было, — обиженно ответил Гидеон. — Почему так?
— Подойди, — сказала старуха, и, поскольку тот колебался, обратилась к Симону:
— Скажи ему, пусть подойдет.
— Иди, — сказал Симон, — она тебе ничего не сделает.
Гидеон, хромая, приблизился к постели слепой.
— Дай мне руку, чужеземец, — сказала старуха.
Какое-то время она молчала, потом спросила:
— Ты тоже боишься?
— С чего бы? — возмутился Гидеон.
— Сам знаешь…
Она вновь помолчала.
— Хочешь, заговорю боль?
— Я не верю в заговоры, — возразил Гидеон.
— В костер ты тоже не верил.
Гидеон сдался.
— Ладно, — сказал он, — валяйте. Включи магнитофон, Симон.
Симон сказал:
— Уже.
Не выпуская из своей жесткой ладони пальцы Гидеона, старуха произнесла нараспев:
— Состарился мой волк, ушел с гор, в поле спустился, весь израненный.
Не мог ран переносить, принялся просить: дайте всего вдосталь, чтоб не резал возле моста…
Пальцы другой ее руки, лежащей на одеяле, стремительно двигались, будто она пряла невидимую пряжу. Гидеон пошевелился и удивленно сказал:
— А ведь легче стало.
— Молчи, — сурово приказала старуха.
Хозяин мой родной, вот волк перед двором твоим. Гони волка от дома, задерет лошадку. Хозяин мой родной, вознесись на небеса, скинь волку кусок мяса…
— Я… не понимаю, — Гидеон осторожно высвободился.
— И не надо. Скажи своему другу, — велела старуха, — пусть подойдет ко мне.
Симон приблизился.
— Заговор помогает тому, кто в него верит, но иногда — и тому, кто не верит. Лучше не верьте, чужеземец, не поддавайтесь. И скажи своим, пусть убираются отсюда.
— Почему? — спросил Симон мягко. — Разве мы причинили вам какой-то вред?
— Не в нас дело. Это вам грозит опасность, — голос старухи набрал такую глубину и силу, что Симон помимо воли содрогнулся. — Берегитесь! Вы блуждаете во тьме! Пока она вас всего лишь окружает, вы еще живы. Но стоит лишь вам впустить тьму в свое сердце, и она вас пожрет.
— Может вы и правы, — устало сказал Симон, — но что толку… У нас нет иного пути… Пошли, Гидеон.
Он встал и направился к двери. Ночь, сырая, пахнущая хлевом и прогретой землей, обступила его. Костры, горевшие там и тут на склонах гор, напоминали звездное небо, но самих звезд видно не было; верхушки гор заволокло туманом.
— Как ты думаешь… — спросил Гидеон, легко шагая рядом, — если бы я поверил тогда… когда шагнул в костер — я бы не обжегся?
— Может, и нет… Но она права, эта старуха… Если мы начнем принимать все на веру… без размышления, слепо… нам придется жить по всем — без исключения — законам этого мира.
— А разве у нас есть другой выход? — горько спросил Гидеон.
* * *
Услышав шаги в дверях лаборатории, Симон выключил диктофон. Похоже, сегодня все равно поработать не удастся.
— Входи, Винер… Как успехи?
— Какие могут быть успехи, — сказал у него из-за спины Винер. — Это что? Фотографии? На что они тебе?
— Да так… Забавно…
Винер покачал головой, всматриваясь в глянцевые снимки.
— Ты только погляди на них… Жалкое зрелище. Он сел напротив Симона, лицо у него было как у обманутого ребенка. «Нельзя же так», — подумал Симон, но лишь тихонько покачал головой…
