«Что тебе здесь надо? — спросил он. — Когда-то ты убежала отсюда не разбирая дороги».
Она, плача, рассказала, что так, мол, и так, и не может ли он помочь ее горю — она втайне полагала, что он и был причиной ее бед, но говорить это прямо побоялась.
«Раньше просил я, — сказал он, — а теперь ты просишь меня. Согласись, это совсем другое дело».
«Я прошу о милости, — ответила она, — и готова за нее расплатиться. Если я все еще желанна тебе, я готова бросить все и уйти с тобой и жить с тобой, пока не рухнет небо. Только сделай так, чтобы мой малыш больше не болел».
«Когда —давным-давно или краткий миг назад, что для меня одно и то же, — я говорил с тобой, — возразил он, — ты была красивее всех женщин, когда-либо ступавших по этой земле. Теперь ты просто одна из многих. Время не щадит никого из живущих под этим небом. Ты не исключение. Зачем ты мне нужна?» В ней пробудилась былая гордость, и она сказала: «Муж говорит, что я все еще красива».
«Ах да, — сказал он, — муж. Что ж, жизнь за жизнь. Глупый ребенок за глупого мужчину. Убей его своей рукой — и твой малыш больше не будет болеть».
Она, бедняжка, задрожала, и упала на землю, и стала молить его о пощаде, но он был непреклонен.
«Жизнь за жизнь, — сказал он, — унижение за унижение. Но я проявлю сострадание; я дам тебе некое снадобье, от которого он просто заснет и не проснется. Иначе твое дитя не переживет этой ночи».
«Хорошо же ты отплатил мне за прошлые обиды, — сказала она грустно. — Ты оставляешь меня вдовой с малышом на руках, да еще и убийцей любимого мужа». «Верно, — сказал он, — об этом я не подумал. Это не входит в мою цену. Что ж, раз ты боишься оставаться одна (а родители ее к тому времени уже умерли), приходи сюда — я отведу тебя в такое место, где ты не будешь знать горя и твой ребенок больше не будет болеть».
И с этими словами он пропал, и как она ни билась, как ни умоляла, запретная роща оставалась пустой. Когда она поняла, что на сострадание ей рассчитывать не приходится (жалость — удел тех, кто ходит по земле, а не тех, кто ходит под ней), она встала и побрела домой и уже на пороге дома заметила, что сжимает в руке склянку с каким-то снадобьем, а как оно попало к ней в руку — неизвестно. Муж уже проснулся и сидел у колыбели малыша, потому что дитя как раз зашлось в кашле. «Ты ходишь по ночам невесть куда, — сказал он, — пока сын наш умирает. Недаром мне говорили про тебя, что ты перед самой свадьбой бегала знаться с духами воздуха и воды и тебя видели там, где женщину видеть негоже». И в голосе его послышался упрек, и она не выдержала и, поцеловав его в последний раз, кинула незаметно щепотку из склянки в кружку с вином, которая стояла на столе. После чего сказала, что сама посидит у колыбели, а он отхлебнул вино и отправился спать, и она задремала, сидя у колыбели, а проснулась от того, что ребенок засмеялся, размахивая кулачками, словно бы он не болел никогда, и, взглянув в ужасе на постель, она увидела, что муж ее лежит холодный и неподвижный. И столь непосильно для нее было увидеть упрек на его лице, что она, обезумев, выхватила малыша из колыбельки и кинулась в запретную рощу, хотя уже рассвело, и туман поднимался с дальних плесов, и те птицы, что перекликались в тумане, уже не были ночными птицами. И там, под белым деревом, на котором были развешаны все ее украшения — и те, что она повесила в ночь перед свадьбой, и те, что кинула на землю нынче ночью, — под белым деревом стоял тот, кого нельзя называть.
«Ты пришла, — сказал он, — хорошо. Больше тебе нечего бояться».
«Я и не боюсь, — возразила она, — потому что я дошла до самого края».
«Ты не нужна мне, — сказал он, — но в память о былом желании я сделаю так, чтобы ты никогда не знала горя. Я отведу тебя в такое место, где твой ребенок никогда больше не будет болеть, а тебе будет хорошо и спокойно».
И она вдруг почувствовала, как неведомая сила подхватила ее и перенесла в совсем иное место. Она очутилась на крохотной лесной прогалине, где меж камней тек прозрачный ручей, а рядом с ним стоял домик, крохотный, но уютный, весь увитый плющом, и дверь домика была открыта, и было видно, как там, внутри, горит очаг и слабо качается пустая колыбелька. «Должно быть, он все-таки пожалел меня, раз устроил все таким образом, — подумала она, — или посчитал, что я достаточно расплатилась за то, что когда-то отказала ему, — ведь те, кто ходит под землей, не помнят добра, но не прощают обиды». Держа на руках ребенка, она переступила порог.
…Через десять лет егеря владетеля Ворланского, деда нынешнего лорда, преследуя раненого оленя, набрели на крохотный домик над ручьем. Он казался нежилым, потому что порос мхом, и дверь, покосившись, свисала на одной петле, — но в доме, у колыбели, беспрерывно покачивая ее, сидела седая женщина, счастливо смеялась и что-то говорила. Когда ее попробовали увести, она умерла, цепляясь за колыбель, в которой лежал крохотный скелетик ребенка.
* * *
— Я искренне расположен к вам, амбассадор Берг, — мягко сказал Ансард, — и к амбассадору Леону. Должен сказать, вы попали в затруднительное положение.
— Ну не настолько уж, — Берг спрятал руки в широкие рукава — в комнате было зябко. — В конце концов за нами стоит сильная держава. Но, мне кажется, для всех будет лучше, если мы на время… устранимся. Лучше, чем если бы, например, мы вдруг очутились в Ретре…
— А!
— Или представьте, например, такую картину… Терра, не дождавшись от нас вестей, присылает миссию, спрашивает о нас… Маркграф, его светлость, — человек прямой. Он хитрить не умеет. Что он ответит?
— А! — вновь повторил Ансард.
— С другой стороны… разве вам самому никогда не понадобится поддержка? И благоволение сильной руки? С Террой лучше быть в мире, знаете ли…
— Я вас понял. — На лице Ансарда ничего не отразилось. — Хорошо… Итак, насколько я понял, вы просите отряд, который сопровождал бы вас…
— До определенного места.
— Не до Ретры, надеюсь.
— О нет.
— Кто мне поручится?
— Не знаю, — сказал Берг, — не знаю, чего нынче стоит честное слово… Но, помилуйте, разве у вас нет своих лазутчиков? Вы будете осведомлены о нашем местонахождении, даже если мы и попытаемся его скрыть. Так что за вами преимущество, милорд.
Какое-то время Ансард смотрел на свои сплетенные пальцы, раздумывая.
— Хорошо, — сказал он наконец, — я дам вам сопровождение. Моего Варрена и отряд с ним. Возможно, вы правы. Мой сиятельный родич сейчас на краю отчаяния, а отчаяние толкает на поступки не… — Он замялся.
— Недальновидные? — подсказал Берг.
— Вот именно.
Ансард выглянул за дверь, бросил караульному:
— Позови Варрена. Скажи ему, пусть готовит людей. И вы, — он обернулся в сторону Берга, — будьте готовы уйти на рассвете. Налегке. Повозкой я вас снабдить не могу — слишком… вызывающе…
«Это ерунда, — подумал Берг, — вещи — небольшая плата за свободу». С оборудованием он не разберется, даже не сообразит, что это оборудование, а на Фембре полно всего. А остальное… Что ж, Ансарду же что-то нужно поиметь с этого…
