— Папа? Папа неплохой. Ты досье на него читал, которое
приносил Орлов? Точно, неплохой. Я тебе больше скажу: он хороший человек. Будь
у меня талант, я бы про него книгу написала и озаглавила просто и со вкусом —
«История хорошего человека». Или лучше «Жизнеописание», как считаешь, а, Док?
— Перестань паясничать! — разозлился он.
— Ты хоть сделал, что я просила? — тяжко вздохнув,
поинтересовалась я, хотя ответ уже знала, но Док не любит, когда я копаюсь в
его мозгах, а я чужие желания уважаю, потому и стала задавать ему вопросы.
— Конечно, — тоже вздохнув, ответил он и добавил с
недоумением:
— По-моему, он к тебе привязался…
— Док, не отвлекайся, а?
— Я пришел и сказал примерно следующее: Владимир
Иванович, я единственный близкий Варе человек, девушка больна, я всячески
стараюсь оградить ее от внешнего мира и потому знакомство с вами не
приветствовал. Но так как не усматривал в нем ничего особенно вредного, не
возражал. Но вчера Варя вернулась от вас в сильном волнении, а это как раз то,
что ей категорически противопоказано. Я вас убедительно прошу прекратить эту
дружбу и все такое прочее.
— Ты сказал, что я чокнутая?
— Я сказал, что ты больна.
— Но понял-то он правильно?
— Надеюсь. — Док покачал головой с крайним
недовольством и уставился на меня. Сейчас начнет свою любимую песню.
— Все отлично, — заверила я и торопливо исчезла в
своей комнате. Теперь следовало ждать, как поступит Владимир Иванович. Скорее
всего внемлет просьбе, тогда придется организовывать мой побег от Дока и
разыгрывать душераздирающую сцену. Я поморщилась. Трагедии почему-то неизменно
вызывали у меня глупую улыбку, наверное, что-то нервное. Все-таки я надеялась,
что до трагедий не дойдет и игру в шахматы мы продолжим.
Поначалу казалось, что я ошиблась. Утром никто не позвонил.
Я слонялась по трем жилым помещениям и косилась на телефон без всякого толка.
Следующее утро прошло примерно так же.
Тогда я переместилась к ограде. Расстелила одеяльце,
прихватила шахматы и стала играть с котенком. Он набегался, устал и вскоре
уснул со мной рядышком, а я чутко прислушивалась: не раздастся ли звук шагов с
той стороны. В конце концов раздался, но увидела я не Владимира Ивановича, а
Резо. Он посмотрел на меня, потом на шахматы, потом опять на меня и сказал:
— Привет.
— Здравствуйте, — ответила я. В своем стремлении
выглядеть маленькой девочкой я малость пережимала: бравый охранник был старше
меня от силы лет на пять, да и то вряд ли. Просто у него такая физиономия, что
точный возраст определить невозможно. Я было сунулась, но, по-моему, он и сам
его не знал.
Шахматы Резо заинтересовали, он присел на корточки, тараща
на них глаза. Тут надо сказать, что до сей поры я видела его неизменно в темных
очках и светлым взором могла полюбоваться впервые. Глазки у него были
маленькие, глубоко посаженные и весело блестевшие. Цвет их определению не
поддавался, скорее желтые, чем карие. Без очков он здорово напоминал любопытную
обезьяну, впрочем, ранее он тоже напоминал обезьяну, но в очках.
Сейчас этот достойный представитель человекообразных подпер
подбородок здоровущим кулачищем и затих, вожделенно глядя на шахматы. Думал. Я
легла и стала ждать, что будет дальше, то есть смотрела на шахматы и тоже
думала.
— Интересно, — наконец кивнул он.
«Да неужто? — чуть не съязвила я. — Шел бы ты,
парниша… Я жду твоего хозяина, а тебе здесь совершенно нечего делать».
Он перевел глазки на меня и с улыбкой проронил:
— Может, получится что-то интересное.
Редкое везение: передо мной примат, свихнувшийся на
шахматах.
— Вы ко мне не пролезете, — с грустью сказала
я, — а мне к вам ходить не велели.
— Кто? — удивился Резо.
— Леонид Андреевич.
— Это тот тип, с которым ты живешь?
— Да.
— Всегда можно найти выход из положения, — заявил
он вполне серьезно. Смотри, какой умный. — Пододвинь шахматы, —
предложил он. Я пододвинула, мысленно обругав его крепко и нецензурно, и мы
начали играть.
Резо продолжал сидеть на корточках и называл свой ход, а я
переставляла фигуры. Теперь я точно знала: больше всего на свете я ненавижу
шахматы. Вооруженная этой мыслью, я разбила Резо в пух и прах. Он остался
доволен, протянул руку сквозь прутья ограды, аккуратно пожал мою ладонь и
сказал:
— Молодец.
— Спасибо, — ответила я. Вот тут и появился
Владимир Иванович.
— Доброе утро, — произнес он бодро, я кивнула,
отводя взгляд, а Резо незамедлительно исчез: был — и уже нету.
Владимир Иванович прикидывал, что бы мне такое сказать, а я
торопливо собирала свои вещи, нервничала, уронила шахматы, и фигурки рассыпались.
— Как твои дела? — додумался спросить он.
— Спасибо, хорошо, — ответила я, подхватила
котенка, который с перепугу громко мяукнул, и направилась в глубь сада.
— Варя, — не удержавшись, позвал сосед. Я
остановилась и даже посмотрела на него, а он досадливо замолчал, не было у него
для меня нужных слов. Я закусила губу, отвела взгляд, а потом спросила:
— Леонид Андреевич к вам приходил?
— Да, — пожал он плечами.
— И сказал, что я сумасшедшая?
— Варя…
— Поэтому вы больше не зовете меня играть в
шахматы? — Я поудобнее перехватила вопящего кота и отправилась к своему
дому.
— Варя, — опять позвал он.
Я обернулась, сказала тихо:
— Вы из-за меня не расстраивайтесь, — и заплакала,
а потом зашагала прочь, а Владимир Иванович стоял и мучился.
Странные существа люди. Вот, к примеру, этот Папа. Док ведь
прав: человек он неплохой и дурочку, меня то есть, жалеет искренне. Тут я
увидела себя его глазами: котенок под мышкой, две косы, нелепый ситцевый
сарафан, лицо без возраста, глаза, в которых стоят слезы и жуткое одиночество.
Лист на ветру, песчинка в море, если напрячься, поэтических сравнений можно
набрать с десяток.
Но меня интересовали не поэтические сравнения, а его мысли.
Они делали честь такому типу, как Владимир Иванович, и внушали гордость за род
человеческий в целом.
