Она с трудом уселась на раму, обхватив его за шею. Фил бежал рядом, придерживая руль – какое-то время они, балансируя, вместе двигались по дороге, а вслед им летел постепенно затухающий истошный нечеловеческий визг.
– Что она делает? – невнятно спросил он по-прежнему бегущего рядом, страхующего их Фила. Тот понял.
– Стоит на крыльце и орет.
– Будь она проклята, – пробормотрал он и, окончательно поймав равновесие, налег на педали. Фил остался позади, крик за спиной сошел на нет, и теперь стало слышно, как постанывает Светка – равномерно и безнадежно.
…Наступил и прошел вечер; санитарка в приемном покое мыла шваброй пол, и скрип скребка по линолеуму был невыносим – он уже больше ни о чем не думал – хотел лишь, чтобы смолк этот звук, от которого волоски на руках вставали дыбом, а во рту собиралась слюна.
Наконец санитарка удалилась, волоча за собой швабру и шаркая опухшими ногами в синих войлочных тапочках. Пожалел о том, что скрип прекратился – тишина оказалась еще страшнее.
– Шли бы вы домой. – Женщина в белом халате, появившаяся в дверях, показалась ему копией интернатской заведующей; даже халат был тот же – замызганный, с оторванными пуговицами.
– А… как она? – с трудом выговорил.
– Спит. Утром придете. Бельишко ей привезите, кружку, зубную щетку…
– Что с ней?
– Выкидыш. И мыло. Мыла у нас нет.
– Она была беременна?
– Ну да, я же говорю. Третий пошел. Кровотечение сильное. Ничего, все обойдется. Молодая, крепкая.
– Я не…
Подтолкнула его к двери.
– Идите-идите. Ничего с ней до утра не случится.
Побрел по дорожке, толкая велосипед – одинокий фонарь на столбе освещал жестяную листву, насекомые вились в конусе света, точно падающий снег…
…Кинул велосипед у калитки – колючие кусты у ограды словно разом выросли, почему-то пришлось продираться сквозь них, и на ладонях саднили длинные параллельные царапины. В доме не горело ни одно окно. Неужто заснула – это после всего-то… Надо будет привести ее в больницу, черт бы ее подрал, эту тварь, но если она хочет… Раз уж она так к ней прикипела. Вдруг сообразил, что не может вспомнить имени – хотя Светка вроде говорила… Валентина? Нет, не так…
Нарочито громко протопал по ступенькам – пусть слышит.
– Эй, – сказал, – это я.
Дверь под рукой бесшумно отворилась. Комната была пуста.
Выдвинул из-за стола стул и какое-то время неподвижно сидел, откинувшись на спинку и вытянув ноги. Потом встал, взял пластиковый пакет и аккуратно начал складывать весь маленький горестный набор необходимых вещей: смену белья, кружку с надбитым краем, зеркальце, расческу… Двигался методично, спокойно, стараясь ничего не упустить в этом скорбном списке. Закончил, осторожно положил пакет на стул и, подойдя к окну и опершись ладонями о подоконник, выглянул во тьму. Вдали, за черным садом, не светилось ни единого огня – до самого северного моря леса, холмы, перерезанные оврагами, и медленные реки, где по ночам из омута выплывают к поверхности темные молчаливые рыбы…
Какое-то время стоял так, ощущая, как пронизывает насквозь это черно-красное, пульсирующее пространство…
– Надо же, – сказал окружившему его мраку, – опять сбежала…
Краткое пособие по собаководству
Моя сестра – идиотка. Она родилась идиоткой и с возрастом это не прошло. Это вообще не лечится.
Нет, не так.
Моя сестра, понимаете, на пять лет меня младше. Это значит, что я должна была повсюду с ней таскаться. Даже когда мы гуляли с подружками и изображали из себя взрослых девиц и кокетничали с мальчиками. Вдобавок эта змея стукнула родителям, когда застала с Мишкой Булкиным. Мы только пару раз поцеловались, подумаешь…
Ладно, дело прошлое. Все равно она вскорости от меня отцепилась, потому что…
…ей купили щенка.
Нет, опять не так.
Все хотят собачку. Я имею в виду, все дети. Она теплая и пушистая, и они воображают, как будут играть с ней и бегать, и бросать ей мячик, а она – приносить его обратно, и как все приятели, которым собаку купить не разрешают, будут завидовать… А лужи подтирать, понятное дело, будет кто-нибудь другой. Например, родители. Или бабушка. Или старшая сестра.
Собаку же, извиняюсь, выгуливать надо. В любую погоду.
В общем, я пыталась объяснить это сестре. Но она, повторяю, была младшая. И всегда получала все, в чем в свое время отказывали мне. В том числе и собаку.
Она, то есть сестра, так ныла, что в конце концов совокупное родительское сердце не выдержало, и мы всей семьей отправились на птичий рынок. Стоило посмотреть на нас со стороны – сущие идиоты. Потому что когда мы дошли до собачьих рядов, то тут же переругались. Уж очень много тут было собак, и выяснилось, что единства в семье нет.
Папа захотел овчарку. Кавказца или, в худшем случае, немца. Из чего я сделала вывод, что насчет своей крутости в детстве он сильно привирал, и насчет того, как его дворовая шпана уважала, – тоже.
Мама, напротив, настаивала на пекинесе, потому что «они такие лапушки». Зачем ей понадобилась эта живая диванная подушка, поначалу было непонятно, но потом она проговорилась, что у Мирки Гиммельфарб, оказывается, был такой пекинес, и она, то есть Мирка Гиммельфарб, ему завязывала бантики. И все ей, то есть Мирке Гиммельфарб, завидовали.
Я была согласна на любую тварь, покрытую шерстью, лишь бы она поменьше писалась в доме. Я-то прекрасно понимала, кому из нас придется подтирать лужи.
Сестра отиралась вокруг торговцев живым товаром, заглядывала в ящики, где копошились целые кучи щенков – я не преувеличиваю, – умилялась, сюсюкала и готова была, кажется, схватить в охапку и унести весь рынок. Особенно ее привлекали такие белые пушистые собачонки с челочками… мама говорила, что как раз эти сильно линяют. Папа здраво возражал, что пекинесы тоже линяют. Так, перегавкиваясь и оттаскивая сестру от ящиков со всякими мохнатыми ублюдками и от детских манежиков, в которых копошились бультерьеры, голые и розовые, точно целлулоидные куклы, мы дошли до конца аллеи, и тут папа сдался. Пал жертвой.
На коврике сидела роскошная немецкая овчарка, с меня ростом, честное слово, а грудь у нее была в медалях, как у олимпийского чемпиона по плаванью. У ног копошились щенки, которых эта тварь полностью игнорировала. Уверена, медалистку взяли напрокат, специально для демонстрации, а щенки не имели к ней никакого отношения, но разве папе объяснишь? Морды у щенков были тупенькие в прямом и переносном смыслах, а в глазах стояла молочная дымка. Щенки пищали на нестерпимо высоких нотах, и папа забеспокоился и потянулся на звук, как крыса за дудочкой. А еще говорят, взрослые не слышат всякого писка…
– Это – чемпион породы, – громким шепотом объявил папа маме.
