Он шагнул к мужчине, словно намереваясь ударить, но пошатнулся, оперся об угол сарая, и на рубахе у него стало расползаться свежее алое пятно.
– Господи, и здесь, – то ли всхлипнула, то ли рассмеялась женщина.
– Не звертайте уваги, – вмешалась Янка. – Он же малахольный… видите, рука прострелена.
– Лучше бы у него была прострелена голова, – сказал мужчина, он тоже отвел руку для удара, и сейчас, когда Янка схватила его за рукав, брезгливо стряхнул ее пальцы.
Она подошла к Никодиму и, чуть толкнув его за плечи, сказала:
– Иди… Иди в сарай. Не твое дило.
И обернулась к мальчикам, наблюдавшим за ней исподлобья.
– Пойдемте… пошукаем яйца. Хотите яйца?
Они дали увести себя, а когда вернулись, то у Янки в фартуке было несколько коричневых яиц с налипшим куриным пометом. Она переложила их в лукошко и протянула женщине.
– Вот… Возьмите… Хлопчикам.
– Спасибо, – сказала женщина, но как-то устало и безразлично, словно из вежливости. А Никодим, белея рубашкой в глубине сарая, крикнул:
– Кого ты кормишь, Яна? Подумай только, кого ты кормишь?
– То ж человек, как и ты, – крикнула она в темноту.
Пришел отец, держа на плече весла, сказал:
– Собирайтесь.
И мальчики опять взяли друг друга за руки. А мужчина подошел к двери сарая и сказал:
– Я вас ненавижу. Сейчас мы уедем навсегда, но я вас ненавижу. Вы разрушили мой дом. Вы сожгли мою библиотеку.
– Это пролетарское возмездие, – угрюмо отозвался Никодим из тьмы сарая. Янка подумала, что ему, наверное, очень плохо и он держится из последних сил, чтобы не уронить себя в глазах чужака.
– Вы, простите, кто по профессии?
– Наборщик. Не ваше дело.
– Как же вы допускаете, чтобы горели книги?
– Ваши книги нам не нужны, – сказал Никодим.
– А что вам нужно? Дикость? Чтобы озверевшие орды громили библиотеки?
– Новый человек напишет новые книги, – убежденно сказал Никодим.
– Вы идете али нет, господа хорошие? – спросил отец зло и затоптал цигарку сапогом.
Мужчина пожал плечами, взял женщину за руку, и они пошли к плавням. На сгибе свободной руки женщина несла корзинку с яйцами, и Янка подумала, что они, наверное, съедят их сырыми, выпьют, как только окажутся в лодке, потому были голодны и слабы, но не хотели и не могли есть тут, на пороге ее, Янкиного дома… Туман сгустился и плавал у самой воды космами, и плеск весел то пропадал, то, казалось, доносился откуда-то совсем рядом.
Отец вернулся поздно ночью, и Янка слышала, как он кряхтит и ворочается, а потом встает с кровати, снимает со стены рушницу. И выходит, даже не сунув ноги в сапоги.
Как была, босоногая в рубахе, она кинулась за ним.
На окоеме вставало багряное зарево, самой луны еще не было видно, и казалось, там, далеко, горит в огне незнакомый город. Вербы жалобно качали лохматыми головами, и летучая мышь нырнула в воздухе, чуть не задев Янку своим крылом. Янка в испуге присела; летучая мышь любит белое и может упасть на рубаху, да так и повиснуть вниз головой, зацепившись коготками, а еще – вцепиться в волосы…
Отец стоял на крыльце и курил, а потом затоптал цигарку и двинулся к сараю.
Янка выскочила из темноты, упала ему на грудь:
– Не пущу! – прошептала она.
– Ну и дура, – сказал он грубо, оттолкнув ее так, что она села в мокрую траву, – вы, девки, известно о чем думаете (он сказал дурное слово). А если придут его люди и он нас выдаст? Они всех нас поубивают. И тебя тоже.
Она внутренним взором увидела ясное лицо Никодима, светлые его глаза.
– Его нельзя убивать, – сказала она убежденно. – Он же как ребенок. Всему верит.
– Мы живем тихо, – сказал отец, – нам их городские суперечки ни к чему.
– Погоди, батя, – сказала она умоляюще, – а давай, я его завтра на остров отвезу? На Заячий остров? А?
– Да зачем он тебе, девка? – удивился отец. Задумался. – Женихов у нас мало, вот что. Парней забрили всех, с германцем воевать… а где они, где тот германец, кто знает? Ладно. Бери лодку, только чтоб обратно в целости. И смотри, утонешь – шею сверну!
– Не утону, батя, – сказала она благодарно, – не тревожься, не утону…
* * *
– Куда мы плывем? – удивился Никодим, когда они садились в лодку и она ставила на дно корзину с едой и жбан с квасом. – Рыбачить? Тогда где удочки?
– Рыбачат сетью, дурачок, – сказала она, подоткнув подол и сталкивая лодку в воду, меж пальцами босых ног продавливался жирный ил, – или вершой. Удочки – это господская забава. Таких простых вещей не знаешь.
– Тогда зачем?
– Ты ж хотел к зеленым людям.
– Опять за свое, выдумщица? – Плечо его было перетянуто чистым холстом, рука на перевязи и грести ей приходилось самой. Она налегла на весла.
Никодим выглядел поздоровевшим, щеки его покрыл слабый румянец, волосы растрепались. Он свесил здоровую руку за борт, пропуская меж пальцев воду.
– Как на маевку прямо, – сказал он смущенно.
– Чего?
– Ну, мы с товарищами… обычно брали корзины с едой, собирались в роще за городом… пели революционные песни, разговаривали, кто-нибудь выступал… Обязательно что-то красное надо. Красный бант или косынка, если, ну, товарищи девушки.
– Как, и девчата тоже? – поинтересовалась она.
– Конечно. Женщина во всем равна мужчине.
– У нас тоже надевают что-нибудь красное, – сказала она, – только не в мае, а в марте. Мартовички. Красная ленточка и белая ленточка, и прикалывают к платью.
– Белое – не наш цвет, – сказал он строго.
Солнце нагревало воду, и над поверхностью плыла еле заметная дымка, отчего вода казалась тяжелой, будто масляной. По глади бегали, растопырив все свои ножки, водомерки. Стрекозы-стрелки, бирюзовые, как ее колечко, носились над водой, а с той ее стороны, с изнанки, висела вниз головой улитка-прудовик. Было очень тихо, только весла хлюпали, и капли обрывались с весла в воду – плюх… плюх…
– Как тихо, – сказал он, и голос подпрыгнул над водой, как мячик, – а я думал, тут лягушки кричат.
– Лягушки? – удивилась она. – Они больше весной…
Мимо плыли островки плавника, гнилой камыш и щепки, река раздваивалась на рукава, расходилась, огибая заросли ивняка, и снова смыкалась.
– Ты не боишься русалок? – спросил он ласково и насмешливо.
Она налегла на весло.
– Батя научил, теперь не боюсь.
В камышах кто-то страшно заухал, застонал, и он в притворном страхе вздрогнул.
