– Так это деда Васи ящерица?
– Да… все, что осталось. Странно, да? Вроде бабушка уж так отчима любила, а Васину ящерицу все равно сберегла.
Рюша, подумала она, дитя трагического века. Потомок гигантов. Кто бы мог тогда подумать, что все в конце концов закончится именно так? Именно на нем?
За окном прилипал к стеклу тяжелый туман, наверняка насыщенный тяжелыми металлами и прочей дрянью. Подошла к окну, прежде чем задернуть занавеску, на миг застыла, вглядываясь во тьму – одинокий фонарь распространял вокруг себя мутное облачко света, и в тени этого света стояла на мокром асфальте одинокая фигура с поднятым воротником.
Она сделала непроизвольное движение рукой – то ли приглашение войти, то ли требование удалиться, но человек под фонарем не пошевелился, опустив голову, он продолжал неподвижно стоять под мелкой моросью, сыпавшейся с обездоленных небес.
– Кто там? – спросил у нее за спиной Рюша.
– Никого.
Она опустила занавеску.
* * *
– Это зависит, – сказал антиквар, – от многих причин. Дело не в материалах, дело в клейме. В работе. Если вещь действительно старинная, как вы говорите…
– Да, – сказала она, – старинная.
– Все равно, если нет клейма фирмы, вам много не дадут. Прилично – да, но не много…
– А если – Фаберже?
– Тогда другое дело… Но как я могу точно сказать – не посмотрев… вы же понимаете?
– Да, – отозвалась она, – да, понимаю.
В разрывах облаков проглядывала синева – такая яркая, что почему-то было неприятно на эту синеву смотреть. Она шла – сумка оттягивала руку – и все время воровато оборачивалась: не преследует ли, догоняя, убыстряя шаг, темная фигура в просторном плаще.
Нет… подумала она… нет… показалось…
– А ты неважно выглядишь. – Ираида поглядела оценивающим взглядом. В манере поворачивать голову было что-то птичье, и косточки тоже были птичьими, суставы запястий, казалось, грозились вот-вот пропороть сухую кожу. – В твоем возрасте… в четырех стенах…
Лучше бы это сказала своему сыну, подумала она. Мне-то что толку.
– Женщине нужно уметь себя занять… и не распускаться. Для мужчины важно, чтобы жена всегда оставалась привлекательной, ты меня понимаешь? Картошку принесла?
– Да. – Она вынула из сумки тяжелый пакет.
– Творог?
Ираида близоруко прищурилась, разглядывая дату на упаковке.
– Рюша говорил, ваша мама была красавицей, – сказала неожиданно для себя.
– Да, – сказала Ираида, – да, красавицей… на улицах вслед оборачивались, сама помню. Веселая была, смешливая – бокал с шампанским, а не женщина. Птичка божия. Всегда тянуло прислониться к кому-нибудь понадежней – вот и прислонилась. Тогда силу не прощали.
– А…
– Сильным быть страшно, милочка. Молния ударяет в высокие деревья. Вся семья ее… тоже не маленькие люди были, лауреаты. Да и отцовская родня… По каким курортам ездили! Отчим икрой черной кормил, с ложечки! А что осталось? Ничего!
– Как – ничего? – машинально переспросила она.
Ираида посмотрела из-под тяжелых век. Взгляд тоже птичий – острый, холодный.
– Ничего, – с расстановкой повторила она. – Ты в следующий раз, когда творог покупать будешь, смотри на дату выпуска. Печень у меня, сама знаешь. И Рюшу только свежим корми – говорят, это передается.
Стерва, подумала, старая стерва. Сильных ты боишься – вот и держишься за слабых. А они что, лучше?
А вслух сказала:
– Ладно.
* * *
– Была у мамы? – Рюша с наслаждением потянулся в неудобном кресле.
Молча кивнула.
– Как она?
– Как всегда. Прихрамывает немного. Но не жалуется.
– Никогда не жалуется, – согласился Рюша, – удивительная женщина! Железная! Думаешь, почему такой артрит? Все от машинки, от пишущей. Когда отца похоронила, работу на дом стала брать. Рукописи все эти… горы рукописей.
– Думаешь, это хорошо, – вскинулась она, – быть железной? Стоило так надрываться? Ну зачем ей эта ящерица, скажи на милость? В ее-то годы? Ведь могла бы на эти деньги в санаторий съездить… хоть круглый год там жить – а что? Очень даже!
– Мама, – сказал Рюша, – уже все потеряла. И не один раз – дважды. Дом. Семью. С тех пор она старалась… не вкладывать слишком много души… ни во что. Всегда держать что-то про запас. На крайний случай.
– То-то я смотрю, не очень-то она по твоему папе убивается!
– Оставь маму в покое! – сердито проговорил Рюша.
– Ладно… Рюша, а ты… ведь сын – не может же она не любить собственного сына? Понимаю – я человек посторонний, невестка, но ты-то! Ведь и ради тебя пальцем пошевельнуть не желает…
Губы у Рюши чуть заметно дрогнули.
– Хватит, – сказал он. – Сказано, хватит!
– Мои-то в их годы каждую неделю к поезду таскаются – посылочки, передачки – а у самих только и есть, что давление под двести и три сотки в пригороде! А с Ираиды Евгеньевны папа твой безответный всю жизнь пылинки сдувал…
Рюша уже открыл рот, пытаясь что-то сказать – при этом сделался на удивление похож на обиженного карася, – но она уже схватила мусорное ведро, выскочила на лестничную клетку, хлопнув входной дверью.
Бедный Рюша, подумала с великодушием победителя, отлично знает, что матушка его дражайшая не слишком-то к нему привязана. И никогда не была. А признаться стыдно – как же так, мать родная… вот и мучается.
Он стоял на площадке, возле полуразбитого окна.
Она даже отшатнулась от неожиданности – темная тень пересекла кафельный пол и упала у ног, когда Он пошевелился.
– Ты… давно тут стоишь? – прошептала.
Он не ответил. Твердыми пальцами взял ее за подбородок, взглянул в глаза.
– Что с тобой? – спросил, – Ты плакала?
Она тут же поняла, что точно, плакала или, во всяком случае, готова была заплакать и сейчас, сквозь подступившие слезы, улыбаясь, проговорила:
– Нет.
– Ну, все, – сказал Он сухо, – хватит. Пойдем отсюда!
Вздрогнула.
– Прямо… сейчас?
– Да! Сейчас, немедленно! Почему нет?
Потому что мне его жалко, подумала она. Потому что я до сих пор не знаю, где ты живешь… Да мало ли, почему.
Обнял так, что она задохнулась. Площадка, провонявшая кошками, показалась лестницей в рай, увитой плющом.
Все сразу стало, как надо. Господи, подумала, только бы это длилось… ну, пожалуйста, ну еще немножко!
– Я увезу тебя, – сказал Он. – Очень скоро. Потерпи немного, ладно?
