– Опять же – ну и что?
– А что, если весь тираж будет состоять из таких экземпляров? Все издания, наличествующие на данный момент? Как это отразится на всех нас?
– Никак, – неуверенно сказал я.
– Вы ошибаетесь. Я же говорю вам – все написанное и есть правда. В каком-то смысле. Ладно, мне пора.
Он сгреб в портфель свой экземпляр «Войны и мира» – я специально смотрел, чтобы свой, и направился к двери. Уже на выходе я окликнул его:
– Погодите. Так какой хлеб нарезает Шарлотта?
Он обернулся и устало мигнул:
– В вашем экземпляре, ну, который я брал на дом, она нарезает черный хлеб. Ржаной.
– Ну и что?
– А то, что дом, где на стол гостям подают ржаной хлеб, принадлежит совсем другой культуре. Вы понимаете? Одна деталь, и уже все другое. Сельское хозяйство. Традиции. Даже климат!
– Если это в одном экземпляре, то ничего, – неуверенно сказал я.
– А вы уверены, что только в одном? – спросил он через плечо и вышел. Я слышал, как он топает по железной лесенке.
* * *
– Алик, – трагичным голосом спросила тетя, – что это такое?
А то она не знает, что это такое.
– Я хотела постирать твои брюки. На всякий случай проверила карманы. А там…
– Ну, тетя Валя…
– Будет звонить твоя мама, что я ей скажу?
– Ничего, – сказал я сквозь зубы.
– Я думала, ты приличный мальчик.
– Я и есть приличный мальчик. А это мне нужно для опытов.
– Алик! Ну какие в библиотеке опыты? Что ты мне врешь? Ты спутался с этой… Райкиной дочкой. Сарра Моисеевна сказала, она видела, как вы вместе выходите из аптеки. И мамаша ее была шалава, и девка такая же шалава выросла…
Значит, они дают понять, что за мной все-таки наблюдают. Сарра Моисеевна это так, прикрытие.
– А вот это, – выдавил я перехваченным горлом, – уже мое дело.
– Позволь! Я за тебя отвечаю. Я не допущу, чтобы…
Она замолчала, прислушалась и вновь повернулась ко мне. Лицо у нее было несчастное.
– Ну, вот опять.
– Это трамвай проехал, тетя.
– Нет. Они опять ее включили. Когда она работает, я слышу всякие гадости. Пойди, Алик, будь хорошим мальчиком, скажи им.
– Ладно, – сказал я с облегчением, – сейчас схожу.
Забрал у нее презервативы и вышел. На ветке за окном угрюмо требовала свою бутылку горлица.
* * *
Вода была прохладной. Я заставил себя отплавать свои четыре каэм, потом вылез на мокрый песок и растерся шершавым полотенцем. Над морем плавали волокна тумана. У горизонта, над полосой тумана, тянулась цепочка птиц – кажется, диких гусей. Они-то могут лететь, куда хотят – на всякие границы им наплевать!
Потом я подумал, что на самом деле мне надо бы плавать не вдоль берега, а в открытое море – совсем другое ощущение. Но на меня тут же начнут орать с патрульной вышки. Они на всех орут. «Мужчина, заплывший за буйки, немедленно вернитесь обратно!» И потом как же я буду мерить километры?
Я поднялся наверх, миновав плакат «Правила поведения на воде» и черную табличку, на которой мелом были выведены цифры – температура воды и воздуха. Может… просто остаться здесь, устроиться на водную станцию, измерять температуру, следить, чтобы другие не заплывали за буйки?
Книжный магазин на Базарной открывался в девять. Я успел заскочить туда по дороге на работу.
Покровский пришел в пять – я уже запирал окна на шпингалеты.
– Сегодня короткий день.
Он ответил:
– Я ненадолго. Просто хотел взять книгу.
Вид у него был какой-то пришибленный, скучный, словно его побило молью.
– Какую-нибудь классику, да?
Он помялся. Потом сказал:
– Хватит с меня этой классики. Лучше фантастику. Там ведь все равно все выдумка, верно? И если что-нибудь изменится… Кто заметит, сколько ног на самом деле было у инопланетного чудовища?
Я сказал:
– Я был в книжном. У них есть этот ваш «Вертер». Новое издание, прошлого года. Я посмотрел.
– Ну и что? – быстро спросил он.
– Черный. Ну и что? Может, всегда был черный? Кто помнит?
– Вот именно, – согласился он. – Я об этом и говорю. – Он помялся: – Простите, но… тот Толстой? Можно посмотреть еще раз?
– Так мы вчера смотрели…
– Это же каких-нибудь пять минут!
Я пожал плечами и поплелся к стеллажу с намалеванной на картоне буквой «Т». Третий том «Войны и мира», понятное дело, стоял на месте – редкий ученик добирался до середины эпопеи.
– Вот он, ваш Толстой.
– Посмотрите вы, ладно?
– «Наташа…» – начал я, поскольку том сам собой раскрылся на триста девяносто пятой странице, – «…касательно личности их раненого спутника, тогда как Соня…». Это не та книга. Вы ее подменили, да?
– Нет, – уныло сказал он, – просто это распространяется все дальше. Как инфекция. Так я и думал.
– Скажите, – спросил я, – а вы газеты читать не пробовали?
Он прикусил губу, и я понял, что попал в точку.
Вот почему они им заинтересовались. Из-за газет. Ведь если…
– Я, наверное, вообще не буду читать, – быстро сказал он.
– Вы думаете, если вы прочтете газету, и там… если везде будет написано, что…
Что границы открыты, никто не спрашивает никаких справок, и мне не надо…
Что я никогда, никогда не лежал в психушке.
Что меня любит Лиля.
Не сложись все так, как сложилось, не прищучь они профессора Литвинова, не разгони кружок… Приходил человек в сером, вел долгие разговоры, смотрел укоризненно… Что я тогда ему сказал? О ком?
Не помню.
И я сказал хриплым шепотом:
– Если это правда… а вдруг… вы можете сделать так, чтобы все это… ну, это, вы понимаете? было лучше?
* * *
– Я не могу по заказу, – упирался он, – это как-то само… просто возникает в голове, и все.
– А если представить поярче…
– Что?
– Ну, Наполеон отменил крепостное право, просто росчерком пера, взял и отменил, и крестьяне взяли вилы и… Нет, не то. Опять получается то же самое… Или вот…
– Вы знаете, – сказал он, – это мне приходило в голову. Но это как-то слишком глобально. Я не… не умею думать общими понятиями. Не представляю их. Только что-то частное, детали, подробности. Это да…
– Подробности. – Я задумался. – Вот вы говорили, что подробности тоже могут…
