Он понизил голос.
– Мне и самому стало страшно. Будто с ним еще кто-то, или просто тень такая… нет, правда странно.
– А подробней? – заинтересовался Вася.
– Он так быстро бежал… и сразу через кусты перемахнул – вон те… ну, как бег с препятствиями… И исчез. Не надо, пожалуй, нам тут гулять. А так хорошо было – машин нет, детей тоже. А этот… бежит и кричит, бежит и кричит! Ноги, слышь, жжет… Хотя она даже не зацепила его, я уж знаю.
– Пьяный? – предположил Вася.
– Пьяные так не бегают, – неуверенно возразил хозяин. – Может, сумасшедший?
– Может, – равнодушно пожал плечами Вася, словно вдруг потеряв интерес к странным поступкам бегущего человека. – Ладно, Розалия, пошли. Темно уже. И вам всего хорошего. А только вы и правда лучше не ходили бы сюда. Этот, покусанный, сказал, жалобу пишет.
– Житья от них нет, – сказал расстроенный собачник, взял Лесси на поводок и пошел к дырке в заборе.
– Ну вот, – сказал Вася Розке, – пошли и мы. Тебя, должно быть, мама-папа ждут.
– Я уже взрослая, – сердито сказала Розка.
– Ну да, ну да… – Он помолчал, потом неуверенно сказал: – Ты, Розалия, вот что: если что заметишь… странное… сразу звони Петрищенко. Или лучше мне. В общежитие Пароходства звони, на вахту, я тебе телефон дам, позовут.
– В каком смысле странное? – обмирая, спросила Розка. – Вербовать будут? Иностранные агенты?
Красивые шпионы в темных очках, в свежайших белых костюмах, пистолет под мышкой в кобуре, почти невидим, но когда он прижмет ее своими горячими руками…
– Кому ты, дура, нужна, – грубо сказал Вася, – я просто… – он помолчал в затруднении, – ну, в общем, если померещится что.
У входа на стадион с колонн сползала розовая штукатурка, ползли по стене отблески неоновых букв, трамвай прозвенел и промчался мимо, обдав их теплым воздухом…
– Вот, возьми. И сразу звони, если что.
Розка сложила бумажку и попыталась запихнуть ее в карман джинсов. Вася сочувственно наблюдал за ее усилиями.
– Если что? – переспросила она.
– Сама поймешь! – Вася махнул рукой и побежал догонять трамвай. Бежал он как-то особенно ловко и успел втиснуться в двери прежде, чем они захлопнулись. Почему это у одних все получается, а у других – наоборот?
* * *
Боже мой, я же Ляльке обещала, что приду в семь, кровь из носу, чтобы она могла пойти на эту свою вечеринку…
– Я позвоню…
– Вот это правильно, Лена Сергеевна, – одобрительно сказал Вася. – Позвоните. Объясните ситуацию.
– Я домой звонить хотела, – беспомощно сказала Петрищенко. За Васиным бесстрастным лицом она прочла скрытое неодобрение. – А потом обязательно Лещинскому. Если он еще на работе…
– Он на работе. Он, Лена Сергеевна, не совсем идиот.
Петрищенко уже прижимала трубку телефона к уху и накручивала номер. Гудок. Еще гудок.
– Не отвечают? – сочувственно спросил Вася, но Петрищенко видела, как у него дергается колено; он отбивал ногой слышимый ему одному ритм. Осуждает, подумала она, ну, не то чтобы осуждает, но как бы считает, что дело важнее. Дело для него – большое, а все остальное – маленькое. И, что самое обидное, он по-своему прав.
Она покачала головой и положила трубку на рычаг.
– Мне, Вася, домой надо. Очень.
– Ну, дык, Лена Петровна, – сказал Вася, и Петрищенко поморщилась, – к Лещинскому все равно ведь надо. А вы мне дайте ключи, что ли.
– Я… у меня мама лежачая.
– Да знаю я. Я, если что, «Скорую» вызову. А если ничего, просто посижу. Что я, с лежачими не сидел? Я вам из дому позвоню, хотите? Через полчаса, идет?
Она торопливо порылась в сумочке и достала из кошелька скомканную трешку.
– Ты машину возьми, Вася. Довженко восемь, квартира двадцать пять.
– Да знаю я.
Петрищенко поглядела в обтянутую штормовкой спину и потерла переносицу. Вася знал о ней гораздо больше, чем она ему говорила, и чем говорила вообще. Это было неприятно, особенно потому, что не соответствовало образу Васи, который сложился у нее в голове, отчего картина мира, и так не слишком устойчивая, начинала размываться и дрожать. Иногда ей начинало казаться, что все вокруг какое-то ненастоящее.
Ну не может быть, что ее вот-вот уволят или даже посадят. Это какая-то ошибка.
У них, у начальства, подумала она уныло, разглядывая брошенную на рычаг трубку, с которой испарялись влажные пятна от пальцев, своя магия, непостижимая для нее. Вот сказал он – работайте, – и тем самым привел в действие какой-то странный маховик, и закрутились эти шарниры или там шестерни, и люди забегали, и все наладится… к Октябрьским праздникам.
Леве она в последнее время звонила редко, да и телефон был новый; он недавно получил новую квартиру на Гагарина и новый номер… Но вот же помнила…
После нескольких долгих гудков взяла трубку Римма.
– А его нет.
Она что-то жевала. Ужинает, наверное, подумала Петрищенко, которой вдруг остро захотелось есть.
– А кто его спрашивает?
– По работе, – сказала Петрищенко.
– А именно?
Не твое дело, стерва, чуть не сказала она, но примирительно произнесла:
– Это из СЭС-2, из Пароходства. Скажите, я позвоню позже…
– Только не позже десяти, пожалуйста, – недовольно сказала Римма, и Петрищенко услышала в трубке гулкое глотательное движение.
– Но это…
– После десяти мы отключаем телефон!
– Хорошо, – сказала Петрищенко, чувствуя, как от бессильной ярости на шее натянулась кожа, – я постараюсь до.
* * *
– Вот не надо на меня орать, Вилен Владимирович. Вот не надо орать. Я вам еще вчера говорила, это ЧП.
– Правильно, – Лещинский затряс красными щеками, – у вас с самого начала были пораженческие настроения. И вот! Вот! Вот результат!
– У нас своя специфика.
– Не знаю я вашу проклятую специфику и знать не хочу! Вы должны были обнюхать весь порт, на брюхе его пропахать… Выследить тварь!
– Как? С кем? Я вас когда еще просила о ставке! А вы мне кого подсунули? Белкину?
– Вам страна зарплату платит!
– Так страна же, а не вы лично! – Она тоже орала, исказив лицо и упершись руками в столешницу красного дерева. – Ничего в нашей работе не понимаете, вечно лезете с какими-то инструкциями, а когда что-то позарез нужно, от вас не допросишься. Мне люди нужны!
– Ну где я вам возьму людей? Осень, самая горячая пора. Везде, во всех портах план горит! Пупки люди рвут. А вы тут мракобесие развели!
