– И еще кострища. Собственно, мусорные кучи, кострища и могильники и составляют память человечества. И радость археолога.
– А вы чем занимаетесь, – спросил я, чтобы проявить интерес, – кострищами или мусорными кучами?
Получилось немножко неловко. Он мне нравился, а если человек мне нравится, я чувствую себя скованно. И от напряжения бываю бестактен.
– Кострищами, – сказал он, – в своем роде. Кострами веры. Пожарами духа. Еще один неотъемлемый спутник человечества, да?
– Храмы?
– Да. Храмы. Святилища. Здесь были странные верования, вы знаете? Они поклонялись Гекате. Страшной змееногой богине. Святилища, алтари. Изображения на ритонах. Жертвенники. Ей и ее сыну.
– Сыну? Я не помню, чтобы у нее были дети. В смысле, которым поклонялись.
– Один был. – Ему было интересно рассказывать о своей работе. А я о своей не мог никому рассказать. – Вы в жизни не угадаете, как его звали.
– Как? – спросил я равнодушно.
– Ахилл.
– Ахилл вроде сын Пелея и Фетиды, нет? Мирмидонянин.
– С вами приятно разговаривать, – сказал он, – теперь мало кто способен с первой попытки выговорить слово «мирмидонянин». Не говоря уже о том, что мало кто это слово вообще знает.
– Как же не знать? Гнев, богиня, воспой Ахиллеса, Пелеева сына. Он бесился, потому что военной добычей его обделили при дележке. В частности бабой. Вообще неприятный тип. Но сын Пелея, там точно сказано.
– Это позднейшая трансформация образа. Очеловечивание. Вы ведь Хоммеля не читали, нет? Захарову?
– Нет, – честно сказал я.
– Собственно, статья, которую я пишу, называется «Ахилл в Северном Причерноморье. Хтоническая сущность и варианты генеалогии». Ахилл на самом деле был сыном Гекаты и богом мертвых. Да еще с морскими функциями. Ему поклонялись приморские поселения. А если учесть, что тогда почти все поселения были приморские... Старались задобрить, приносили в жертву девственниц. Особенно царской крови. Царской – это высший шик. Помните Андромеду, нубийскую принцессу? И кому ее отдали? Страшное божество, скорее всего, вообще не антропоморфное.
– Чудовище?
– Да. Чудовище, выходящее из моря.
– Почти Ктулху, – сказал я.
– Кто?
– Ктулху, ну, Древний...
– А! Интернет-фольклор? Нет, этот настоящий. То есть настоящий древний. Здесь неподалеку располагался вход в Аид, ну это вы знаете. Одиссей плавал сюда специально, чтобы спуститься в Аид. А ключ от входа был у Гекаты. Она его выпускала, своего сына, а потом, когда нагуляется, звала обратно.
– Хорошо, что она больше так не делает.
– Кто вам сказал? Все эти морские змеи... Здесь еще тридцать лет назад регистрировались наблюдения морских змеев, знаете? А если это он? Выплывал, искал своих адептов... возможно, помнил, что когда-то ему приносили жертву!
Может, предложить ему чаю? Но тогда он спросит – а почему я не пью чаю. Неловко получится.
– Вы говорите так, как будто он на самом деле существует.
– Реальность – странная штука. То, что порождено нашим воображением, оно ведь не исчезает. Продолжает функционировать само по себе. Сейчас вот как раз время Гекаты.
– В смысле? Калиюга?
– Нет, просто полнолуние. Новолуние – время Ахилла. Полнолуние – время Гекаты.
Если я не предложу ему чаю, он уйдет. И я смогу, наконец, отдохнуть.
– Вот. Слышите?
– Что? – удивился он.
– Вроде опять шуршит кто-то.
– Не слышу, – сказал он честно, – но я вообще стал хуже слышать. Я, наверное, пойду. – Он улыбнулся, и я подумал, что, может, он и псих, но симпатичный. – Вы знаете... я все хотел спросить – вам тут не одиноко?
– Нет, что вы!
– Жена не любит дачу. Сыро и поговорить не с кем. И магазинов приличных нет. А я люблю. Мне тут всегда хорошо работается. Но вы ведь молодой человек...
– Что с того? Я устаю от людей. Их слишком много.
– Ну не скажите. Настоящих людей мало.
– В каком смысле настоящих? В смысле хороших?
– Во всех смыслах. Что-то я совсем разболтался. Вы знаете что? Вы заходите. Просто так, ни с того ни с сего. Здесь и правда иногда бывает одиноко.
– Спасибо, – сказал я, – обязательно зайду.
– Только не в полнолуние, – обернулся он с крыльца.
* * *
Невидимые ремонтники уже побелили потолок, а в кухне вместо пола застывало ровное озеро цемента. Странно, что он не съехал никуда на время ремонта – вполне мог бы снять квартиру с обстановкой на месяц-другой или номер в гостинице. Впрочем, может, и снял, откуда я знаю? Может, у него тут что-то вроде оперативного пункта, а живет он совсем в другом месте.
– С папиными предками мы разобрались.
Я уселся на диван, который он не слишком постарался застелить газетами, – наверное, предполагает сразу после ремонта выкинуть. На джинсах останутся следы побелки, но это ничего.
– Теперь давайте займемся мамиными.
Оставался щекотливый вопрос касательно собственно папы – я предвидел возникновение самых разнообразных проблем, когда дело дойдет до родителей, но их я решил оставить на потом.
– Просмотрели фотографии?
Он кивнул. Мне показалось, что он изменился. Стал молчаливее, скупее на жесты. Уверенней.
– Подобрали себе родню?
– Кое-кого. – Он ладонью подвинул ко мне стопку фотографий.
– Ну-ну, – сказал я, как доктор, осматривающий капризного больного, – что тут у нас...
Сплошные персонажи «Тихого Дона». Надо же!
Он напряженно всматривался мне в лицо – словно я Властелин Времени и под моей рукой они вот-вот оживут.
– Значит, мама у нас по крови донская казачка?
– Годится? – с тревогой спросил он.
– Почему нет. Это же ваши родичи. Давайте думать, как они в Сибири оказались.
– Сослали, – с готовностью предположил он, – во время раскулачивания.
– Давайте не будем чересчур отягощать семейную историю. В Сибирь казаки еще при Иване Грозном переселялись. Осваивать фронтир.
С фотографии на меня смотрели крепкие сильные люди, у женщины косы перекинуты на грудь, у мужчины закручены усы. Трое детей выстроились по росту на переднем плане.
– Вот эти мне особенно понравились, – сказал Сметанкин.
Я перевернул фотографию. На обороте выцветшими чернилами, аккуратными буквами, где жирные линии сменялись тонкими, волосяными, было выведено:
«Тимофеевы, Тобольск, 1924».
– Отлично. Значит, это мамина родня. А вот эта, видите, сбоку стоит, это ваша бабушка.
