Элизабет вскочила, расправила плечи и хрипло произнесла:
– После завтрака я обычно прогуливаюсь. Простите. Продолжая
жевать кофе, Ян дождался, пока она выбежит из дома, и затем с благодарностью
выплюнул на тарелку кофейные зерна.
Глава 14
Завтрак, приготовленный Элизабет, избавил Яна от голода и
даже больше: теперь сама мысль о еде вызывала у него содрогание. Покончив с
едой, он отправился в сарай смотреть ногу Майки. На полдороге он заметил
сидевшую на пригорке Элизабет. Она сидела, обхватив руками колени и положив на
них голову, а вокруг нее цвели колокольчики. Ослепленный блеском ее золотых
волос, Ян все же не мог не заметить, что поза девушки выражает глубокое уныние.
Сначала он хотел уйти и оставить ее грустить в одиночестве, но потом, тяжело
вздохнув, направился к ней.
Подойдя ближе, Ян увидел, что ее плечи содрогаются от
рыданий, и удивленно нахмурился. Поскольку притворяться, что завтрак был хорош,
явно не имело смысла, он шутливо сказал:
– Я аплодирую вашей гениальности: просто застрелить меня
было бы слишком гуманно.
При звуке его голоса Элизабет испуганно вскинулась и
отвернула свое заплаканное лицо.
– Вам что-нибудь нужно?
– Десерт, – усмехнулся он, наклоняясь вперед и пытаясь
заглянуть ей в лицо. Ему показалось, что ее губы тронула слабая улыбка, и он
добавил: – Я подумал, что можно взбить немного сливок и положить их на печенье.
Потом мы можем взять все, что осталось, смешать с недоеденной яичницей и
использовать как дранку для крыши.
Элизабет рассмеялась сквозь слезы и прерывисто вздохнула.
Все еще не глядя на него, она сказала:
– Меня удивляет, что вы так терпимо к этому отнеслись.
– Не вижу смысла оплакивать подгоревшую ветчину.
– Я плакала не из-за нее, – сказала она, чувствуя себя
ужасно глупо. Перед ней возник белоснежный носовой платок, девушка с
благодарностью взяла его и вытерла мокрое лицо.
– Тогда из-за чего вы плакали?
Элизабет подняла голову и, сжимая в руках платок, посмотрела
на простирающиеся перед нею холмы, заросшие боярышником и колокольчиками.
– Я плакала из-за собственной несостоятельности и
неспособности управлять своей жизнью, – призналась она.
Слово «несостоятельность» навело Яна на мысль, что для
легкомысленной искательницы приключений у нее слишком изысканный лексикон. Она
перевела на него взгляд, и он не смог оторваться от ее глаз цвета мокрой
листвы. Слезы, сверкающие на длинных загнутых ресницах, волосы, завязанные в
детский хвост и пышная грудь, не умещающаяся в тесном лифе платья, являли собой
сочетание обольстительной невинности. Ян отвел глаза от ее груди и сказал:
– Я пойду нарублю дров, чтобы было чем растопить вечером
камин. А потом отправлюсь на рыбалку – может быть, удастся поймать что-нибудь
на ужин. Полагаю, вы сумеете занять себя в мое отсутствие.
Удивленная его неожиданно сухим тоном, Элизабет кивнула и
встала на ноги, не замечая, что он даже не подал ей руки. Уже отойдя на
некоторое расстояние, он вдруг обернулся и добавил:
– И не вздумайте заниматься уборкой. К вечеру вернется Джейк
и приведет специально нанятых для этого людей.
После его ухода Элизабет вошла в дом и поискала, чем бы
заняться, чтобы отвлечься от грустных мыслей и встряхнуться. Для начала она
решила убрать остатки завтрака и помыть посуду. Оттирая сковороду, она услышала
во дворе ритмичный стук топора. Откинув прядь волос со лба, Элизабет выглянула
в окно и, покраснев, отпрянула назад. Ян Торнтон, обнаженный до пояса, рубил
дрова. Элизабет ни разу в жизни не видела даже обнаженной мужской руки, не
говоря уж о торсе, и теперь вид полуобнаженного мужчины одновременно привлекал
и отталкивал ее. Она отвела завороженный взгляд от окна, борясь с искушением
смотреть дальше. Ее удивило, что он так ловко обращается с топором. До сих пор
ей казалось, что вся жизнь Яна Торнтона состоит из игры и посещения светских
приемов. Но как ни странно, он одинаково естественно смотрелся во фраке на балу
у Черайз и здесь, с топором в руках, на фоне дикой природы Шотландии. Во всем
его облике чувствовались природная жизненная сила и неуязвимость, которые как
нельзя лучше соответствовали духу этой непокорной страны.
Элизабет вдруг вспомнилось, с какой непринужденной грацией
он танцевал с ней. Очевидно, Ян обладал великолепной приспособляемостью к любой
обстановке, в которую попадал. Ей не хотелось им восхищаться, но она
чувствовала, что снова теряет способность судить о нем трезво. Впервые за
прошедшую неделю Элизабет позволила себе восстановить в памяти то, что
произошло между нею и Яном Торнтоном, – не сами события, а их причины. До сих
пор единственное, что помогало ей выносить бесчестье, обрушившееся на ее
голову, было категоричное обвинение во всем случившемся Яна Торнтона, как это
сделал Роберт.
Теперь, столкнувшись с ним один на один и став старше и
мудрее, Элизабет уже не считала его вину бесспорной. Даже его неприязненное
отношение к ней не могло служить достаточным основанием для того, чтобы
полностью возложить на него вину.
Медленно перемывая посуду, она вспоминала, какой глупой и
неосторожной была тогда, как в порыве своего увлечения забыла про все приличия.
Стараясь быть объективной, Элизабет заново пересмотрела свои
действия. И его тоже. Первой ее ошибкой тогда было безумное желание защитить
его… и побыть хоть немного под его защитой. Во-вторых, в то время как
семнадцатилетней девушке полагалось страшиться даже мысли остаться наедине с
мужчиной, она всего лишь боялась поддаться тем не объяснимым никакой логикой
чувствам, которые Ян Торнтон пробуждал в ней своим голосом, взглядом,
прикосновениями.
В то время как ей следовало бояться его, она, видите ли,
боялась себя, боялась, что забудет ради него о Роберте и Хэвенхёрсте. «И я
сделала бы это», – с горечью подумала Элизабет. Если бы она провела с ним еще
один день, хотя бы несколько часов, то поступилась бы всем, что ей дор??го, и
вышла бы за него замуж. Она и тогда это поняла, потому и послала за Робертом.
Нет, поправила себя Элизабет, ей никогда не грозила
опасность стать женой Яна Торнтона. Хотя он и сказал ей тогда, что хочет на ней
жениться, в действительности он не собирался этого делать, в чем и признался
Роберту.
И как раз в тот момент, когда в ней снова начала закипать
злость, Элизабет вдруг вспомнила нечто, что произвело на нее неожиданно
успокаивающее действие: впервые за эти два года она вспомнила предупреждение
Люсинды перед ее дебютом. Люсинда придавала особое значение умению девушки
всегда и во всем дать понять мужчине, что ожидает от него поведения
джентльмена. Очевидно, она полагала, что, хотя мужчины, с которыми будет
встречаться Элизабет, условно считаются джентльменами, при случае они могут
вести себя не по-джентельменски.
