Полянка выглядела словно спящее поле после кровавой брани. Все лежали и спали вокруг остатков пиршества. Забравшись под укрытие корней могучей оливы, я свернулся калачиком и вскоре сам уснул.
Проснулся я от нежного звона чашек, которые мама и Марго ставили на скатерть для чаепития. Спиро сосредоточенно колдовал над костром, на котором находился чайник. Пока я сонно жмурился, крышка чайника чуть приподнялась и, слегка покачнувшись, выпустила облачко пара. Мощной рукой Спиро подхватил чайник и вылил его содержимое в чайник для заварки, затем повернулся и сердито глянул на наши распростертые тела.
– Чай! – громогласно прорычал он. – Чай готова!
Все вздрогнули и мигом проснулись.
– Господи! Может, не надо так громко, Спиро? – жалобно сказал Ларри невнятным сонным голосом.
– О, чай! – сказал Кралефски, проснувшись и оглянувшись вокруг, словно взъерошенный мотылек. – Ей-богу, чай! Превосходно. То, что надо.
– Боже, голова раскалывается, – вздохнул Лесли. – Видно, все из-за вина. Точно мул по голове лягнул.
– Да, меня тоже слегка ломает, – отозвался Ларри, потягиваясь и зевая.
– А я чувствую, как будто утоп, – убежденно сказал Макс. – Утоп в мальвазия, а потом вернутый обратно искусственным вдохновением.
– Дыханием, – раздраженно поправил Дональд. – Ты долго еще будешь издеваться над английским языком? Мало того что тысячи англичан безбожно коверкают его, так не хватало еще, чтобы его калечили иностранцы!
– Помнится, я где-то читал, – начал Теодор, который проснулся мгновенно, словно кошка, и выглядел безукоризненно, будто и не спал вовсе, – помнится, я как-то читал, что где-то в горах Цейлона обитает племя, которое разговаривает на никому не понятном языке. То есть я имею в виду, что даже самые опытные языковеды не могут понять его.
– И звучит он как английский язык в устах Макса, – заявил Дональд.
Под благотворным воздействием чая, жареных хлебцев с маслом, соленого печенья, сандвичей с кресс-салатом и огромного фруктового торта, ароматного и рассыпчатого, словно плодородная земля, мы наконец начали просыпаться. После чаепития мы всей гурьбою отправились к морю и плавали в теплой воде, пока не зашло солнце и на пляж не легла тень горы, отчего он сразу сделался холодным и бесцветным. Тогда мы вернулись на виллу Ставродакиса, расселись под шатром бугенвиллии и залюбовались меняющимися и перемежающимися на исходе дня красками моря. Наконец мы оставили Ставродакиса, который настоял, чтобы мы взяли дюжину больших кувшинов самого лучшего вина на память о нашем визите, и направились к лодке.
По пути к морю мы вышли за пределы тени, отбрасываемой горою, и снова оказались во власти теплых лучей заходящего солнца, окрасившего небо позади темной массы горы Пантократор алым костром заката; его отражение в воде было похоже на объятый пламенем кипарис. Редкие небольшие облачка стали розовыми и желтыми, словно виноградные листья; наконец солнце утонуло за горою, и небо из синего превратилось в бледно-зеленое, а гладкая поверхность моря на мгновение вспыхнула всеми волшебными цветами огненного опала. Неумолчно стучал мотор, от винта за кормой тянулся белый кружевной узор. Свен мягко и нежно взял на аккордеоне первые ноты романса «Белый миндаль», и все мы дружно подхватили:
Солнечным утром коснулась любимая Легкой рукою ветвей белоснежных. Цвет миндаля вмиг осыпал ей локоны, Лег лепестками на плечи нежные, Лег лепестками на темные локоны. Белой метелицей на плечи нежные.
Голос Спиро, глубокий, богатый и мягкий, словно черный бархат, удачно гармонировал с приятным баритоном Теодора и тенором Ларри. Из голубой пучины перед носом нашей лодки выскочили две летучие рыбки, пронеслись над поверхностью и исчезли в сумеречном море.
Стало уже довольно темно, и можно было наблюдать легкое фосфоресцирующее свечение воды. Темное вино с приятным плеском разливалось из фаянсовых кувшинов в стаканы – то самое вино, которое в прошлом году ворчало в свое удовольствие в коричневых бочках. Легкий ветерок, теплый и мягкий, словно лапа котенка, обвевал лодку. Кралефски, откинув голову, с глазами, полными слез, пел бархатно-голубому небу, мерцающему звездами. Море шелестело у бортов лодки шорохом опавших листьев, когда они, гонимые зимним ветром, шуршат о стволы деревьев, подаривших им жизнь.
– Что же ты, милая, в зимнем уборе? – Тихо сказал я, шагнув ей навстречу. Цвет миндаля я на землю отряхивал, Гладя ей локоны, трогая плечи. Темные локоны, нежные плечи.
Далеко-далеко, в проливе между Корфу и материком, сгустившаяся тьма озарилась огнями рыбачьих судов, словно небольшой отрезок Млечного Пути упал со звездного неба в море. Над панцирем Албанских гор медленно выплыла луна, сперва алая, словно заходящее солнце, потом медная, затем светло-желтая и, наконец, белая. Легкая морская рябь сияла, будто тысячи рыбьих чешуек.
Теплый воздух, пьянящий вкус вина и меланхолическая красота ночи наполнили меня светлой печалью. Так будет всегда, думал я. Сияющий дружелюбный остров, полный тайн. Моя семья и мои звери вокруг меня. И конечно же наши друзья. Бородатая голова Теодора, темнеющая на фоне луны, – к ней бы еще рожки, и будет самый настоящий Пан; Кралефски, рыдающий не стесняясь, словно черный гном, плачущий из-за того, что его выгнали из сказочной страны; Спиро с мрачным смуглым лицом и голосом густым и вибрирующим, словно гул миллиона летних пчел; Дональд и Макс, хмурящиеся из-за того, что им с трудом удается вспоминать слова песенки и в то же время попадать в такт; Свен, словно неуклюжий белобрысый ребенок, извлекающий задушевные звуки из своего громоздкого инструмента:
Жизнь наша юная лишь начинается, Годы не скоро седыми нас сделают. Не накликай – я тебя умоляю – Зиму холодную с вьюгами белыми. Зиму с метелями, с вьюгами белыми.
Ну вот, думал я, зима все ближе, но после снова придет весна – чистая, сияющая, яркая, как щегол, а потом опять лето с долгими, жаркими днями, желтыми, как нарцисс.
– Не накликай, я тебя заклинаю, Зиму жестокую, зиму метельную, Зиму жестокую, зиму метельную.
Убаюканный вином и стуком мотора, теплотой ночи и песнью, я заснул. Лодка несла нас по теплым бархатным волнам к нашему острову, а вдаль уносились прекрасные дни, которым не суждено было возвратиться.
Эпилог
«Корфу представляет для меня столь великое значение, что потеря его нанесла бы непоправимый удар по всем моим планам.
Помните о следующем: при нынешнем состоянии дел в Европе величайшим несчастьем, которое может на меня обрушиться, будет потеря Корфу.»
Наполеон
Из переписки
Письмо
«Дорогая миссис Даррелл,
Похоже на то, что войны избежать не удастся, и я думаю, что Вы были правы, покинув Корфу. Остается только надеяться на встречу в более счастливые времена, когда к человечеству вернется наконец здравый смысл. Уповаю на это.
