– Про… что?
Вот это да! Я тут страдаю: говорить – не говорить, а они давно все знают?!
– Про кару небесную, про то, что за грехи наши нам воздастся…
Так… батюшку повело в свои проповеди. Это не то, надо его вернуть на грешную землю.
– Я не о том, не о неминуемой каре. Я про предстоящее нападение татар. Они зимой придут, этой зимой. И многие города разорят, сожгут, людей в плен уведут или вообще убьют. Половцы всегда весной ходили, а татары зимой придут. И их во много раз больше, чем половцев.
И снова в ответ потрясающее спокойствие. Он что, не понимает, о чем я говорю? Уж не перешла ли я на английский или французский? Вроде нет.
– Русский люд заслужил кару Господню. За грехи наши тяжкие… за междоусобицы, за то, что брат на брата идет, ненавистью земля полнится, кровью людской поливается…
Тоже мне проповедник добра нашелся!
– Да ведь междоусобицы у князей, а пострадают простые люди!
– У князей, говоришь… А князья что, поединки меж собой устраивают и в одиночку бьются? То-то же… В дружину вчерашний пахарь приходит и меч против своего же соседа обнажает, чтобы ограбить, убить, зарезать! И когда разорит и добычу домой притащит, женка обратно вернуть не заставит и за убитых соседей не спросит, а только будет ждать такого же нападения завтра.
– Замкнутый круг получается, – в ужасе прошептала я.
– Чего? А… да.
– Разорвать можно?
– Можно! Да только захотеть надо, и всем сразу. Вот ты про напасть твердишь, а мало ли ее на Русь за последние годы наползало? Чего же не пограбить тех, в ком меж собой ладу не имеется? И пока не научится люд друг дружку поддерживать, а не князей с их дружинами, будет страдать. А кто вырежет да пограбит, степняки или свои, в том разницы не много…
Мы уже подошли к воротам Козельска, неподалеку стоял отец, о чем-то беседуя с сотником Вятичем.
– Так, может, когда опасность для всех увидят, объединятся, распри забудут?
– Надеешься?
– Верю!
– То хорошо, что вера в тебе есть.
– Верю, и потому буду рассказывать всем, даже если мне верить не будут!
Отец Илларион только перекрестил меня в ответ. Он что думает, я в новые святые рвусь, что ли? Ничего подобного, из меня святая, как из тебя, Илларион, диджей или рокер. Я другого хочу: выполнить поскорей свою миссию (знать бы еще, в чем она заключается!) и обратно домой в свою московскую квартирку размером с ваш терем. Завалиться в ванну с пеной по самые уши, включить телевизор, сварить кофейку… Я бы, наверное, еще долго вспоминала, чего хочу, но поймала себя на том, что стою, как дура, посреди улицы и смотрю вслед уходящему к часовне священнику.
Чтобы прийти в себя, пришлось серьезно встряхнуться. Тем более за мной наблюдали двое – отец и тетка. У отца взгляд озабоченный, но почти довольный, он видел, как священник меня благословлял, и слышал его слова про мою веру. Мой ответ разобрал вряд ли, потому что я стояла спиной, а Илларион лицом. А вот у тетки взгляд какой-то слишком внимательный.
Вообще тетка Анея штучка еще та, есть у нее какая-то тайна, и не одна. Лушка с Любавой друг на дружку не больно-то похожи, но суть не в этом, они внутренне разные. Любава спокойная и какая-то смирная, но не строгая, как Анея. Я однажды спросила, в кого она, ответили, что в отца. Тогда в кого Лушка? В Лушке словно тысяча чертенят разом спрятались, но она и хваткая, как сама Анея, сильной женщиной будет. Выходит, Анея сама когда-то такой же, как старшая дочь, была?
Анея, конечно, боярыня, это видно по всему: по осанке, манере разговаривать, держаться, но больше всего по глазам. Вот чей взгляд выдерживать трудно, у тетки глаза темно-синие, темнее Лушкиных, цепкие, внимательные. Когда она пристально смотрела, появлялось ощущение, что ты под рентгеном. Причем этот взгляд мог быть мгновенным, Анея успевала «прочитать» человека за секунду. И за секунду же увидеть все его слабые места, на которые можно надавить. И давила ведь, ее приказам беспрекословно подчинялись все – от дворовых девок до самого воеводы.
Я уже имела удовольствие однажды наблюдать, как с боярыней разговаривал сотник Вятич – чуть склонив голову (все же Анея ниже ростом) и послушно кивая. Конечно, это было в отсутствие отца, может, он и поручил Вятичу подчиняться боярыне, но что-то подсказывало, что и сам отец нередко ведет себя по отношению к сестре так же. Есть женщины в русских селеньях…
Вот и теперь Анея смотрела на меня слишком пристально. Ох, как же я не любила, а вернее, просто боялась этого взгляда, казалось, что тетка обязательно догадается, не может не догадаться с ее-то проницательностью. В проницательности сомневаться не приходилось, стоило нам с Лушкой только задумать какую-нибудь пакость, как тетка оказывалась тут как тут!
– Где была-то?
Глядя прямо в глаза тетке, я соврала, не моргнув:
– С Илларионом ходила…
И мысленно ахнула: а ну как спросит, куда, а я даже не сообразила поинтересоваться у священника, откуда он шел. Но тетка не спросила, она лишь тихонько, чтобы не слышал отец, усмехнулась:
– По лесу одна не шастай, не ровен час, еще на кого нарвешься. Не все тати тебя испугаться могут…
Я поняла, что она ни на мгновение не поверила. Однако и сумасшедшей меня не считает. Тогда в чем дело, почему она не ругается, не корит всерьез? Ох, непроста ты, Анея Евсеевна, ох, непроста… Вообще оказалось, что простых людей в Козельске попросту нет, каждый себе на уме. При этом они открыты и дружелюбны, если злятся или чем-то недовольны, то высказывают это прямо, иногда ругань стоит на весь город только из-за курицы, забредшей в чужой огород, но решив «куриный» вопрос, соседки тут же мирно обсуждают (или осуждают) третью соседку из-за слишком длинного языка (хотела бы я знать, у кого он короткий?) или высмеивают кого-то из мужиков. Интересно, что все обсуждение идет открыто, никто ни про кого не шепчет за глаза, режут правду-матку прямо в лицо, и попробуй обидеться, решат, что дурной. Здесь у колодца можно нарваться на откровенный разнос, если поступил неправедно, причем все, невзирая на личности. Однажды я слышала, как бабы делали внушение священнику! Тот стоял перед ними точно на ковре у начальства – красный, смущенный. Ругали, видно, за дело, только уж за что – не знаю.
Здесь хорошо, справедливо, честно, открыто, но я все равно страшно хотела домой, посплетничать по телефону, валяясь в ванне с чашечкой кофе в руках, и чтоб телевизор орал на всю катушку… Пусть там тоже сплетни и много глупостей, мне их так не хватало! Хотя я понимала, что там, в Москве, мне будет страшно не хватать этих теток у колодца и насмешливого деда Трофима с его цепким языком. Если я, конечно, не забуду вот это свое приключение в тринадцатом веке. Мысль о том, что могу и вовсе не вернуться в Москву, я старательно гнала.
Вечером я снова задумалась о том, чего хочу помимо ванны, телевизора и кофе. Получалось много: сесть за руль и надавить педаль газа, надеть высоченные шпильки, подкрасить глазки, надушиться французским ароматом… хочу окунуться в море, поплавать с аквалангом, выпить хороший коктейль, мороженого хочу, картошки, наконец! Перечисление заняло минут десять, но все сводилось к одному: несмотря на всю благополучную экологию и прекрасное отношение ко мне со стороны родственников, я очень хотела обратно в Москву, в свою прежнюю жизнь. До слез хотела!
