– Дак… завтра Варвара, а ныне никакой…
Все в порядке, это не у меня проблемы, это примет на нынешний день не нашлось, и святых тоже.
– Рассказывай.
Оказалось, что Олена подошла к городским воротам вовремя, туда как раз прибыли послы от Батыя. У меня сердце ухнуло вниз: ну вот и все, началось!
– А страшные, что твой леший!
Я вспомнила зеленую массу, лично меня совершенно не напугавшую, и возмутилась:
– Лешего не обижай.
Летописец не врал, послов действительно было четверо, среди них баба-колдунья.
– Вся тряпьем да побрякушками обвешанная, космы седые, глазищи злые… как зыкнула, я и обмерла!
Я чуть не выругалась:
– Да зачем же ты ей в глаза смотрела, ты же беременная!
Олена ахнула, прижав руки к груди. Я обругала теперь уже себя: ну что за дура, теперь даже если ничего и не было, Олена будет верить, что дите сглазили. Попытка исправить получилась корявой:
– На тебе крест-то был?
– А как же?!
О господи, ну когда я поумнею?! Кто же без креста на улицу выходит? Это же не дальняя весь и даже не Козельск, где больше верят Воинтихе, чем Иллариону, это стольный град Рязань. Здесь тоже верят и в лешего, и бабкины заговоры, и в сглаз тем более, но церковные требования все же блюдут, с крестом не расстаются.
– Ну вот и все, они же нехристи (и слово-то откуда такое выкопала?), тебе не страшны.
Олена с сомнением покосилась на меня, это заявление было нелепым, потому как именно на христианку ее колдовство и было бы направлено в первую очередь, но после того, как я уложила мордой в пол Терентия, а соседи опасливо загородились от нас высоченным забором, мой авторитет стал непререкаемым.
Олена рассказывала о странных послах, а я думала о том, что они скорее монголы или вообще непонятно кто, потому что у татар вовсе не черные космы и широкие, тоже черные лица. Ну, положим, чернотой Олена обзывает загар, но черных волос точно нет.
– Олена, нужно уходить к Авдотье.
– А как же двор? Не, я, пока Степан не вернется, не уйду.
Вопрос с возвращением Степана мучил и меня саму. Что-то долго его не было, пора бы уж вернуться. Неужели случилось что-нибудь недоброе?
Я поймала себя на том, что даже думать стала теми словами, которые произношу вслух. Говорят, для человека родной тот язык, на котором он думает. Это что же, я уже стала древнерусской, что ли?
– Олена, надо уходить, потом может быть поздно.
– Не, здесь пограбят все, те же соседи пограбят.
Да уж, Терентий со Сварой отыграются за унижение сполна. Сами не пойдут, побоятся, но работников своих пошлют.
– Давай, вы с Маней уйдете, а я пока останусь, если что, мне одной прибежать будет недолго.
Олена явно сомневалась, а вот Маня завопила:
– Нет, я с тобой останусь!
– Значит, к Авдотье уходим все втроем. Ну, пойдем хоть сначала посмотрим, что там. Днем пойдем.
Я надеялась, что там, у Авдотьи, сумею уговорить двух упрямиц остаться. Наконец Олена согласилась.
На звоннице звучал набатный колокол, но не оповещая о пожаре, а собирая народ. Со всех сторон, от всех домов к Успенскому и Борисоглебскому соборам спешили рязанцы, не уехавшие из города. Мы с Ефремом и Авдотьей – тоже. Никола махнул рукой и остался дома. Я понимала, что в толпе (хотя они толпы-то настоящей не видели, разве это толпа – несколько сотен человек?) одноногому тяжело.
На паперть собора вышли князья.
Я тянула шею, пытаясь углядеть свое. Романа не видно, не вернулся или уже куда-то умчался снова?
Вперед вышел Юрий Игоревич, поднял руку, площадь вмиг притихла. Во дисциплинка, только что орали, словно на рынке, и сразу тихо! Нет, в тринадцатом веке много поучительного.
– Рязанцы! Бояре, узорочье рязанское, посад… Всем ведома беда, которая на Русь пришла. Первой, как всегда, Рязань встанет против вражины, нам не привыкать. Слышал я ваши крики про Владимир стольный, да только что нам на него надеяться, когда за нас с вами кто заступался, кроме самих себя? И ныне бой сами примем, коли придется.
Площадь загудела, явно поддерживая своего князя. Вот-вот, на федеральные власти и в давние века рассчитывать не стоило. Да только как им объяснить, что дело не в том? А князь снова поднял руку и продолжил:
– Да только, мыслю, сначала добром решить… Десятины во всем тати требуют.
Вокруг заорали:
– Коли только того, так и дать им!
– Пущай подавятся проклятые!
– А чтоб их с той десятины разнесло!
Я слушала и вспоминала анекдот, в котором председатель колхоза сетовал, что из посеянных в позапрошлом году пяти гектаров саранча не оставила ничего. В прошлом году из десяти тоже ничего не осталось. Значит, на сей год надо посеять двадцать, чтоб подавилась проклятая! Смех со слезами на глазах, но на площадь не выйдешь и не станешь кричать, что все сожрет эта саранча и не подавится!
– Попробуем откупиться. Коли только дарами возьмут да дальше пойдут, так пусть. С дарами поедет сын мой князь Федор Юрьевич, ему поручаю договориться. А уж ежели не удастся, – Юрий Игоревич сокрушенно развел руками, – тогда вставай, Рязань, с мечом на свою защиту.
Слева от меня раздался недоверчивый голос:
– Новую подать возьмешь, князь?
Мужик, у которого совершенно рыжая копна волос как-то незаметно переходила в такую же рыжую окладистую бороду, насмешливо косил бусинками глаз. Народ зашевелился, одни стали кричать, что ради спокойствия и не жалко, другие – требовать, чтобы богатеев потрясли, у них закрома куда полней…
– Нет, из своей казны все возьму! Не бойся, Рязань, не обижу.
Теперь площадь орала уже в поддержку. Вперед вышел князь Федор Юрьевич, поясно поклонился народу не надевая шапку несмотря на мороз, стал говорить:
– С дарами и добром иду к татям. На вас свою женку-красавицу и малого сына оставляю. Прошу сберечь и не обидеть, коли чего…
– А с князем Федором дружину послать надобно, чтоб защитили от татей тех!
– Правильно, негоже без охраны-то!
– Не бойся, Федор Юрьевич, женку не обидим, да и тебя в обиду не дадим.
Кажется, Евпраксия не очень понимала, что кричат люди внизу, она чуть беспокойно оглядывалась, но взгляд ее возвращался к мужу.
Господи, какое же это мучение смотреть на человека и знать, что его гибель близка! За что мне такое?! И как я сейчас понимала Кассандру, которой никто не верил. Даже если я сейчас выйду и крикну, что Евпраксии грозит гибель, никто же всерьез не примет, прав был Илларион, когда твердил, что не поверят.
