Несмотря на его напускное желчное безразличие, Виктория
различила напряженную интонацию в его голосе, когда он упомянул о том, что она
собиралась бросить его у алтаря. От жалости у нее заныло сердце: она так
обидела его – он не сможет этого забыть!
– Мой господин… – тихо заговорила она.
– О, ради всех святых! – оборвал он. – Перестань называть
меня своим господином и не пресмыкайся. Терпеть этого не могу!
– Я не пресмыкаюсь! – ответила она, а мысленно видела, как
он стоит на коленях под ударами черного свистящего хлыста. Ей пришлось
прочистить горло, прежде чем она смогла продолжать:
– Я лишь собиралась сказать, что мне очень хотелось отвезти
еду в сиротский приют. Мне ужасно жаль, что я доставила тебе столько волнений,
и обещаю, что больше это не повторится.
Он смотрел на нее, и по его лицу было видно, что его
переполняла злость.
– Можешь делать все, что тебе вздумается, Виктория, – устало
сказал он. – Женившись на тебе, я допустил самую большую ошибку в своей жизни.
Виктория поразмыслила над сказанным и, решив, что пока он
находится в таком настроении, нет смысла спорить, извинилась и вышла,
сославшись на то, что ей нужно переодеться. Джейсон не ужинал с ней в этот
вечер, и она ушла спать, предполагая, что он наверняка придет к ней ночью, хотя
бы потому, что так хочет сына.
Но Джейсон не пришел ни в ту ночь, ни в последующие три
ночи. Он прибегал ко всяческим уловкам, только чтобы не видеть ее. Целыми днями
он работал в своем кабинете, диктуя письма секретарю мистеру Бенджамину и
встречаясь с людьми, приезжающими из Лондона, чтобы потолковать с ним о
капиталовложениях, отправке грузов и самых разнообразных коммерческих сделках.
Если он сталкивался с Викторией в столовой или случайно проходя мимо, то
здоровался с ней вежливо, но отстранение, как будто они были чужими друг другу.
Когда через несколько дней он закончил работу, то собрал
вещи, переоделся и отбыл в Лондон.
Поскольку Кэролайн находилась на южном побережье у одного из
своих братьев, жена которого должна была вот-вот родить, Виктория большую часть
времени проводила в приюте, играя с детьми, или посещала жителей деревни,
которые чувствовали себя в ее обществе уже достаточно свободно. Но как она ни
старалась отвлечься, ей было очень тоскливо без Джейсона. В Лондоне он уделял
ей массу времени.. Сопровождал почти повсюду, где она бывала, на балы, рауты, в
театр, и хотя не часто находился рядом, она знала, что он где-то неподалеку, не
спускает с нес глаз и вовремя придет на выручку. Ей не хватало его
поддразнивания, заботы и даже грозных взглядов. Ведь с той поры, когда пришло
письмо от матери Эндрю, Джейсон стал ее другом, и не просто другом, а, пожалуй,
самым близким человеком.
А теперь он вел себя словно вежливый сосед, подчас
испытывающий необходимость встретиться по соседским надобностям, но намеренно и
упорно держащийся в отдалении. Виктория понимала, что он больше не злится на
нее; просто он вычеркнул ее из своей жизни, будто ее и нет вовсе.
На следующий вечер Джейсон снова уехал в Лондон, и Виктория
томилась без сна, устремив пустой взгляд на шелковый балдахин над кроватью и
предавшись мечтаниям, что когда-нибудь снова будет танцевать с ним, как это
прежде было не раз. Джейсон изумительный танцор: он движется в танце с такой
естественной грацией…
Она подумала: «Интересно, чем он занимается в эти долгие
ночи в Лондоне, вдали от дома?» И решила, что скорее всего играет в карты в
одном из клубов «исключительно для мужчин», членом которого состоит.
На пятый вечер Джейсон не появился. Утром, за завтраком,
взгляд Виктории упал на страницу «Газетт», где в разделе светской хроники
объяснялось, чем он занимается в столице.
Оказалось, он вовсе не играет в карты и не проводит деловые
встречи. Он был на балу у лорда Мюирфилда, где танцевал с прелестной хозяйкой
дома, отличающейся пышными формами. В газете также сообщалось, что накануне
лорда Филдинга видели в театре с некоей брюнеткой, танцовщицей оперного театра.
И Виктория вспомнила, что любовницу Джейсона зовут Сибил, что она танцовщица и
брюнетка.
Виктория почувствовала прилив ревности – настоящей,
отчаянной, до головокружения. Это совсем выбило ее из колеи, ибо прежде ей
никогда не доводилось испытывать подобного чувства.
К несчастью, именно в этот момент Джейсон появился в
столовой, причем в том самом виде, в котором уехал накануне в Лондон. Если не
считать того, что его великолепно сшитый фрак был беззаботно расстегнут, а
ворот белой рубашки вольно обнажал сильную загорелую шею. Было очевидно, что
ночь он провел вне своего лондонского дома, где у него был целый гардероб
одежды.
Он сухо кивнул ей, проходя к буфету, и налил себе чашку
дымящегося черного кофе.
Виктория медленно поднялась со стула, дрожа от обиды и
гнева.
– Джейсон, – холодным и жестким тоном обратилась она к нему.
Он кинул на нее через плечо вопрошающий взгляд и, увидев ее
каменное лицо, повернулся.
– Да? – сказал он, поднося чашку ко рту и глядя на жену.
– Ты помнишь, что чувствовал, когда твоя первая жена в
Лондоне напропалую изменяла тебе?
Он опустил чашку с кофе, но его лицо по-прежнему оставалось
бесстрастным.
– Прекрасно помню.
Удивляясь самой себе и отчасти гордясь неизвестно откуда
взявшейся смелостью, Виктория многозначительно кивнула на газету и гордо
подняла подбородок.
– Тогда, надеюсь, это не повторится. Он мельком глянул на
открытую газету и снова перевел взгляд на нее.
– Насколько я помню, меня не очень интересовало, чем она
занимается.
– А меня это интересует! – не в силах больше сдерживаться,
взорвалась Виктория. – Я прекрасно понимаю, что предусмотрительные мужья
заводят.., любовниц, но… У вас, англичан, на все случаи существуют правила, и
благоразумие – одно из них. Когда афишируют своих.., своих подружек, это
унизительно и оскорбительно. – С этими словами она быстро удалилась из
столовой, чувствуя себя ненужной и отверженной.
Тем не менее выглядела она как гордая и прекрасная королева:
длинные волосы золотистыми густыми локонами ниспадали на спину, изящная фигура,
удивительно грациозная походка… Джейсон молча смотрел вслед уходящей от него
молодой жене, забыв о кофе. Он ощутил, как знакомое горячее желание возникает в
нем, то самое желание, которое мучило его в течение многих месяцев, – заключить
ее в объятия и утонуть в ней. Но он не тронулся с места. Что бы она ни
чувствовала по отношению к нему, это не было ни любовью, ни даже желанием.
Оказывается, она считала бы очень «предусмотрительным» и благоразумным с его
стороны держать любовницу подальше от людских глаз, чтобы удовлетворять с ней
свою мерзкую похоть, горько думал он. Ее гордость страдала лишь оттого, что его
видят с этой женщиной на людях.
