Пожалуй, ей тяжелее всего была именно необходимость скрывать беременность от отца и брата – единственных, у кого она могла просить помощи, кто способен ее защитить.
Убийство Джованни казалось полной катастрофой, теперь отцу совсем не до нее, разве можно рассказать понтифику о своем положении, когда у него такое горе? У них всех такое горе. Это может убить его окончательно. Нет, она не совершит столь жестокий поступок, она будет молчать. Хотя бы пока молчать.
Ваноцци не удивилась неожиданному приходу Папы, словно и не было тех многих лет, когда он не появлялся в доме любовницы. С тех пор, как Родриго Борджиа, став Папой, увел их детей, только сама Ваноцци приходила к нему во дворец, но всегда днем и по предварительной записи – подавала заявление, как полагалось остальным, конечно, прекрасно понимала, что не откажет, но ведь это была не спальня, а в лучшем случае кабинет, и обязательно секретарь в углу за столом.
А тут Борджиа вдруг появился сам. Видно, гибель сына повлияла и на непробиваемого Папу.
Не глядя, протянул руку для поцелуя, сел, долго сидел молча. Ваноцци всегда умела разобраться в настроении любовника, а потому тоже молчала, понимая, что все утешения фальшивы, и выжидая, когда Родриго заговорит сам.
– Ваноцци… почему-то мне кажется, что ты знаешь, кто убил…
Голос хриплый, видно, что слова даются с трудом. Он просто сказал-спросил, но в глазах, которые Родриго поднял на мать своих детей, стояли слезы. Солгать нельзя.
– Сначала я задам вопрос: тебе трудно выбирать между ними?
Ваноцци назвала Папу на «ты», как в самые первые годы их любви, но даже не заметила этого.
Борджиа немного помолчал, потом вздохнул:
– Да. Иногда очень трудно.
– А мне нет. Никогда.
Родриго вскинул глаза, потом сразу опустил, пробормотав:
– Как же я сразу не догадался…
Он больше не стал ничего спрашивать или говорить, просто тяжело поднялся из кресла и шагнул к двери, не глядя на Ваноцци. Уже у двери Борджиа остановил ее голос:
– Знаешь, почему он пошел с тем человеком? Убивать Чезаре…
И снова Родриго ничего не ответил, только замер на мгновение, но его спина вдруг показалась Ваноцци непривычно сутулой. Никогда раньше Борджиа не сутулился, напротив, отличался прекрасной осанкой.
Ваноцци появилась в коридоре следом за вышедшим туда любовником, остановилась в дверном проеме и тихо добавила:
– Это не Чезаре… и не я…
– Кто?
Но спрашивал понтифик у закрытой двери, Ваноцци там уже не было.
Борджиа прекрасно знал свою любовницу, все же провел с ней немало лет, и теперь понимал, что даже пытками из нее не вырвешь признания. Ваноцци права, Родриго подозревал Чезаре и ее саму тоже подозревал… Чезаре подозревали все, больше всего Джованни мешал именно ему, а приказать убить и даже убить сам этот Борджиа вполне способен.
Через день понтифику принесли запечатанное письмо, но печать на нем была вдавлена не перстнем, а пробкой от какого-то флакона. И все же Александр не сомневался, от кого послание. В записке были всего две фразы:
«Черная маска – испанец. Джованни виновен».
Папа долго сидел, глядя на пламя свечи и размышляя. Сын в чем-то провинился перед своими родственниками или даже не родственниками, а просто испанцами. Что это – кровная месть или наказание за оскорбление? Прирезали жестоко, словно овцу, он даже не защищался. Похоже на месть, но почему тайно?
Вопросов больше, чем ответов, но их даже задавать некому.
Александр решил ничего не говорить Чезаре, посмотреть, как тот будет себя вести. Ведь письмо могло быть просто попыткой Ваноцци отвести подозрение от любимого сына. Папа вздохнул: Чезаре обязательно обвинят, даже если он найдет убийцу и распнет его посреди Рима, обвинят.
На мгновение стало страшно: если написанное в письме правда и второй сын попробует расследовать, то не ждут ли и его воды Тибра?
Понтифик потребовал от Чезаре ничего не расследовать:
– Достаточно убийств и горя. Пора подумать и о Лукреции. Как она там?
– Льет слезы, чего еще ожидать от моей плаксивой сестрички.
– Пусть поплачет, полезно. Надо думать о ее новом замужестве.
Чезаре поднял на отца удивленные глаза:
– Она еще с первым не развязалась.
– Развяжем. Сфорца мне больше не нужен. Пора думать о Неаполе. Надо намекнуть ей через Кальдеса, чтобы возвращалась.
РАЗВОД. ВТОРОЕ ЗАМУЖЕСТВО
– Возвращение блудной дочери?
Папа не только не вышел из-за стола, как делал обычно, когда приходила Лукреция, он даже головы от бумаг не поднял, продолжал писать, лишь спросил насмешливо.
Это было сильнейшим ударом для Лукреции, она почувствовала, что привычный мир вокруг нее рушится. Единственное, что у нее оставалось, – любовь отца и брата, если ее лишат этого, останется гибель. Молодая женщина медленно опустилась на колени прямо посреди кабинета:
– Простите меня, если сможете, Ваше Священство…
Это было слишком. Отец решил ради наказания ослушавшейся и набедокурившей дочери говорить с ней строго, чтобы почувствовала глубину своего проступка и их с Чезаре обиду. Но ее дрожащий голос и низко опущенная голова показали, что она сама наказала себя куда больше, чем могли придумать они с Чезаре.
Одновременно раздались два вскрика:
– Лукреция!
Из-за стола так быстро, как только смог, выскочил сам понтифик, а из-за шпалеры Чезаре, оба бросились поднимать женщину. Посадив дрожавшую от волнения и горя Лукрецию в кресло, Александр устроился во втором рядом, а Чезаре опустился перед ней на колени.
Они гладили светлые волосы, плечи, а Лукреция рыдала, закрыв лицо руками.
– Ну, будет, будет… успокойся. Глупенькая наша девочка… Мы всегда рядом с тобой, что бы ни случилось.
И эти простые ободряющие слова вызвали новые рыдания у Лукреции. Почувствовав свою защищенность, она теперь выливала слезами все неприятности и страхи последних месяцев. И в тысячный раз убеждалась, что дороже вот этих двоих мужчин у нее никого нет. Отец и брат – ее единственная надежда и ее спасение.
– Успокойся, сегодня отдохни, а завтра поговорим о том, как тебе жить дальше.
Но Лукреция вдруг замотала головой и горестно прошептала:
– Сначала я должна открыть тайну. Возможно, потом вы не захотите меня видеть вовсе.
Чезаре смотрел на сестру почти с ужасом, а Папа с сочувствием и любовью.
– Я… у меня… – Не в силах продолжить, она снова залилась слезами, закрыв лицо руками.
Александр положил руку ей на голову:
