Мне стало даже жалко Луи. Тетка Аделаида звала его Несчастный Бэри. Луи действительно похож на медвежонка, но тетки же не вспоминают о том, что и сами не отличаются изяществом. Я защищу от их насмешек мужа! Он поймет, что я друг и меня не стоит бояться. Мы действительно подружимся, и тогда он полюбит меня…
В голове почти ребенка рождались проекты один нелепей другого – удалиться с дофином от двора и жить в замке в окружении только самых близких людей и слуг, там Луи будет заниматься тем, что ему нравится, а я растить детей. И вот когда наши мальчики (а их будет много-много) подрастут, случайно мимо будет проезжать их прадед, король Людовик, в сопровождении противных тетушек и придворных. Король спросит, что это за чудесный замок? Ему ответят. Он войдет и увидит очаровательных малышей. Спросит, чьи это дети? Ему снова ответят. И тогда все поймут, как недооценивали Луи и меня. Но мы, как две добрые души, не станем им пенять, дадим себя уговорить уехать в Версаль, и весь двор будет плакать от чувств и хвалить юных дофина и дофину.
Мне так понравились эти мечты, что я забыла, с чего вообще все началось. Хотелось спросить у Луи, когда едем, но он спал. Немного придя в себя, чуть не рассмеялась: рядом в первую брачную ночь спал муж, даже не повернувшийся ко мне лицом, а я мечтала о множестве малышей, очень на него похожих. Но настроение все равно осталось хорошим.
А в окна уже заглядывали первые рассветные лучи. У меня слипались глаза, но на губах застыла блаженная улыбка, малыши в моих мечтах были просто очаровательными. Ничего… Луи поймет, что я ему не враг… Луи полюбит меня…
Но ничего не произошло и в следующую ночь, и еще несколько. Мы продолжали спать на разных краях огромной кровати, не прикасаясь друг к другу.
Возможно, все изменилось бы само собой, но уж слишком много вокруг оказалось любопытных глаз, далеко не всегда сочувствующих, чаще почти злорадных. Изо дня в день каждое утро звучал один вопрос:
– Ничего?
И множество уст отвечало:
– Ничего.
Находиться под вот таким присмотром было невыносимо.
И все же Луи сделал попытку овладеть мной. Я ничего не поняла, меня наставляли, что боль должна испытывать девушка, становящаяся женщиной, но отнюдь не юноша или мужчина. Здесь же все наоборот, я не чувствовала ничего, зато Луи явно мучился от какой-то боли.
– Бэри, я причинила вам боль?
Каково было спросить это? Шепотом, почти со всхлипом, с ужасом понимая, что со мной что-то не так, потому что мужчине со мной больно. И вдруг ответ:
– Причина не в вас, а во мне!
В следующие ночи я супруга в спальне не видела.
Кому можно рассказать о таком, не королю же! И не графине де Ноай, старой и строгой. И не тетушкам, которые начнут смеяться над юными супругами.
Да уж, моя семейная жизнь в Версале не задалась с самого начала…
Днем веселье, множество самых разных публичных дел, а по ночам тоска и страх, что если ничего не изменится, то меня просто вернут Австрии как не сумевшую выполнить задачу, а задача – рождение наследников.
Но и днем не всегда бывало весело и даже спокойно.
Его Величество, выйдя из покоев юной дофины, направился поскорее к своей любовнице, мадам Дюбарри. Видно, мысли о прелестях брачной ночи так распалили короля, что ему самому срочно требовалось женское внимание.
Графиня Дюбарри всегда умела понимать своего венценосного покровителя, она не стала ломаться, сначала удовлетворила королевский пыл и лишь потом принялась расспрашивать, что же произошло в спальне новобрачных.
Людовик вздохнул:
– Боюсь, ничего.
– Как это? Малышка показалась мне вполне очаровательной.
– Мне тоже, но не Бедному Бэри. Мой внук не взглянул на свою супругу, кажется, ни разу, а уж дождаться от него слова… Боюсь, малышка не скоро услышит голос собственного мужа.
– А в этом виноваты вы, сир!
– Я?! – изумился Людовик.
– Вы, вы! До того как отправлять Бедного Бэри, такого медлительного и нелюдимого, в постель к неопытной девочке, нужно было обучить его кое-чему.
– Не вы ли собирались учить, мадам?
– Нет, не я, без меня найдутся. Мужчина, ложащийся на супружеское ложе, должен быть опытен.
Людовик подумал, что Дюбарри, как всегда, права. Он вспомнил себя за ловлей мух с подружкой и усмехнулся:
– Может, у Бэри что-то получится и так?
– Да он и пробовать не станет, лентяй этакий! Ах, сир, хватит о проблемах внука, подите ко мне, я вам создам другие проблемы…
Дофина
Выйдя замуж за Луи, я неожиданно для себя из младшей дочери Марии-Терезии, которую все воспринимали ребенком, вдруг превратилась в первую даму Франции! Король – вдовец, мать Луи – дофина Мария-Жозефина умерла, и первой дамой невольно становилась супруга дофина, то есть я. Быть младшей, последней, той, до которой просто руки не доходят, и вдруг оказаться первой, да еще и во Франции – это столь крутой поворот в жизни, что дух захватывало. К счастью (или несчастью?), я была жизнерадостной девочкой, не задумывавшейся над сложными вопросами и неспособной вообще долго на чем-то удерживать свое внимание.
Я испытывала шок за шоком. Привыкшая, что матушка с отцом никогда не выставляли свою и нашу личную жизнь напоказ, в Версале встретилась с полной противоположностью.
В Вене жизнь четко делилась на публичную и личную. Для публики были появления на балконе во время праздников, приемы, поездки, шествия, гуляния… даже для двора Шенбруннский замок, а для нас – закрытые от посторонних глаз внутренние комнаты и Лаксенбург, куда двор просто не помещался, а потому не присутствовал. Матушка говорила, что ей вполне хватает за столом собственной большой семьи, чтобы была необходимость в присутствии десятков гостей за обедом ежедневно. Мы с Шарлоттой за столом на приемах бывали в исключительных случаях, но знали, что это так.
А уж пустить толпу придворных в свою спальню… о таком не могло быть и речи! Даже при рождении детей матушка держала любопытных не в соседней комнате, а гораздо дальше.
Став дофиной, я окунулась совсем в другую жизнь.
В Версале публичность понималась буквально, жизнь королевской пары, а затем и дофинов была не просто регламентирована, она была прозрачна! День состоял из одних церемоний, проходивших на виду у множества любопытных. Когда утром ко мне в спальню вдруг заявилась целая толпа придворных, я решила, что что-то случилось. Но, пожелав доброго утра, никто беспокойства не проявлял и уходить не собирался. Я лежала, до самого кончика носа укрывшись одеялом и ожидая, когда наконец придворные удалятся и можно будет вылезти, чтобы одеться.
Но графиня де Ноай, моя статс-дама, вдруг начала представлять мне дам, указывая их должности при совершении мной утреннего туалета и ритуальном вечернем раздевании. Стало даже дурно: я обязана одеваться и раздеваться не при помощи пары камеристок, а в присутствии десятка пар любопытных глаз? Подавать дневную рубашку будет одна, а принимать снятую другая? Зачем?! Я не могу просто бросить снятую на кровать, чтобы служанки потом убрали? Ответ: нельзя. Почему? Дама выполняет обязанности, которые щедро оплачиваются, и очень гордится своей должностью. Так не лучше ли сэкономить на такой должности?
