Я обошел дом, разбивая стекла с той же старательностью и
методичностью, с какой отец их расставлял. Сперва в гостиной, затем в комнате
для музицирования… Я смотрел на маму, продолжающую играть на пианино. Она на
услышала звона разбитого стекла, но увидела, что я смотрю на нее в окно. На ней
был чудесный голубой пеньюар. Она взяла неверную ноту, увидев меня,
остановилась на секунду и ослепительно улыбнулась. Затем вернулась к клавишам.
Самое забавное, что я не испытывал никакого чувства вины.
Никакого ощущения, что я делаю что-то не так. Как, впрочем, и особого
удовольствия. Все-таки странная вещь, это детское восприятие мира. Я уверен,
что если бы отец успел укрепить вторые рамы на окнах, мне и в голову не пришло
бы их разбить.
Я уже примеривался к последнему стеклу, когда на плечо мое
легла тяжелая рука, и я обернулся. Это был отец. И он был не в себе. Я никогда
раньше не видел его таким. У него были огромные глаза навыкате, совершенно
бешеные. Я так испугался, что начал кричать. Ощущение такое, как если бы вы
увидели своего отца с совершенно чужим лицом, пугающим и незнакомым. — Ублюдок!
Он схватил меня одной рукой за левое плечо, а другой — за
лодыжки и швырнул на землю. Швырнул изо всех сил. Казалось, из моих легких
вышел весь воздух, и я лежал, не в силах ни вздохнуть, ни пошевелиться. И
наблюдал, как выражение ярости на лице отца сменяется испугом. В груди и
крестце разливалась острая боль.
— Я не хотел, — сказал он, присаживаясь на корточках возле
меня. — С тобой все в порядке? Все о'кей, Чак?
Он называл меня так, когда был в хорошем настроении. Когда
мы играли в орлянку во дворе.
Легкие мои наконец смогли вобрать в себя воздух. Я открыл
рот, и из него вырвался чудовищный крик. Я никогда не производил сам звуков
такой громкости, и не слышал, чтобы кто-нибудь так вопил. Из глаз брызнули
слезы. Следующий крик получился даже громче первого, и это испугало меня. Мама
прекратила играть на пианино.
— Не следовало так поступать, — сказал отец. На его лице
испуг снова сменялся гневом. — А теперь заткнись. Да будь же мужчиной, черт
возьми!
Он грубым рывком поднял меня на ноги как раз в тот момент,
когда из-за угла дома выбежала мама, все еще в пеньюаре.
— Он разбил все окна, — сообщил ей отец. — Пойди одень
что-нибудь.
— Что случилось? — закричала мама. — Чарли, дорогой, ты
порезался? Где? Покажи!
— Он не порезался, — недовольно произнес отец. — Он просто
испугался, что получит хорошую взбучку. И совершенно справедливо.
Я подбежал к маме и уткнулся ей в живот, ощущая чудный
сладкий запах духов и нежный шелк пеньюара. Голова моя гудела, я плотно закрыл
глаза, из которых продолжали течь слезы.
— О чем ты говоришь?! Он весь красный! Если ты до него хоть
пальцем дотронулся, Карл…
— Ради всего святого, он начал кричать, как только увидел,
что я к нему приближаюсь.
Голоса родителей звучали издалека, словно из другого мира.
— Едет машина, — произнес отец. — Иди в дом, Рита.
— Улыбнись, радость моя, — обратилась ко мне мама. — Ну-ка,
улыбнись мамочке.
Она мягко отвела мое лицо от себя и осушила слезы на щеках.
Вам знакомо это ощущение? Для меня это не просто банальность слащавых поэтов.
Мама действительно осушила мне слезы, и это одно из самых ярких переживаний в
моей жизни.
— Успокойся, золотце. Папочка вовсе не хотел тебя обидеть.
— Сэм Кэстингвей с женой был в машине, — сообщил папа. —
Теперь ты предоставила этой безмозглой курице с длинным языком хорошую пищу для
сплетен. Я надеюсь…
— Пойдем, Чарли, — сказала мама и взяла меня за руку. —
Пойдем в мою комнату, выпьем по чашечке шоколада.
— Черта с два, — грубо оборвал ее отец.
Я обернулся к нему. Он продолжал:
— Я вытрясу из него этот шоколад вместе со всей его дурью.
— Ничего ты ни из кого не вытрясешь, прекрати. Ты и так
напугал беднягу до смерти.
Отец с перекошенным от ярости лицом схватил маму за плечо,
повернул ее к разбитому стеклу под окном кухни и, указывая на него, заорал:
— Вот! Смотри! А ты еще шоколад давать ему собираешься. Он
больше не младенец, Рита, и перестань прятать его за своей юбкой.
Мама отдернула плечо, на котором остались красные отпечатки
пальцев. — Ступай в дом, — холодно произнесла она. — Ты иногда бываешь
невыносимо глуп, Карл.
— Я хочу…
— Не рассказывай мне, чего ты хочешь! — внезапно взорвалась
мама. Отец отшатнулся.
— Ступай в дом! Или пойди нажрись со своими дружками! Иди
куда хочешь! Только чтобы глаза мои тебя не видели!
— Понимаешь, — начал отец осторожно, — существует такое
понятие, как наказание. Тебя учили этому в колледже, или на это педагоги не
нашли времени, забивая вам мозги всяким либеральным бредом? В следующий раз
твой сын не ограничится несколькими окнами, пойми. В следующий раз он разобьет
тебе сердце. Разрушение…
— Убирайся! — прокричала мама.
Я снова начал плакать. Мама взяла меня на руки. Все о'кей,
радость моя, говорила она, все будет хорошо… А я смотрел на отца, который
повернулся и пошел прочь, засунув руки в карманы, как обиженный мальчишка. Я
ненавидел его. И сегодня впервые я понял, как легко можно заставить его
капитулировать.
Когда мы с мамочкой пили шоколад в ее комнате, я рассказал,
как отец швырнул меня на землю. И потом соврал, будто ничего не было.
Я чувствовал себя большим и сильным.
Глава 17
— И что потом? — заинтересованно спросила Сюзанн Брукс. Все
это время она слушала меня затаив дыхание.
— Ничего особенного.
Теперь, рассказав все, я сам себе удивлялся. Почему это
воспоминание так долго стояло у меня поперек горла?
Однажды мой приятель Херг Орвилл (мы были еще совсем детьми)
проглотил дохлую мышь. Я подзуживал его, а он и правда ее съел. Прямо сырую.
Это была маленькая полевая мышка, она умерла от старости, наверное, потому что
на трупике не было никаких видимых повреждений. Мама Херга в это время вешала
белье во дворе. Она все видела, так как смотрела на нас как раз в тот момент,
когда ее сын взял мышь за хвост и опустил себе в глотку.
Она закричала. Вы представить себе не можете, как это
страшно в таком возрасте — слышать, как взрослые кричат. Она бросилась к нам и
сунула Хергу два пальца в рот. Херг исторг из себя сперва мышку, затем
гамбургер, который он съел на ленч, затем что-то жидкое, с виду похожее на
томатный суп. Он уже остановился и собирался спросить маму, что, собственно,
происходит. И тут она сама начала блевать. Посреди всего содержимого их же
лудков мышка выглядела далеко не худшим образом. Отсюда я сделал бы вывод, что
когда вы исторгаете из себя непереваренные остатки прошлых воспоминаний, а
настоящее ваше еще хуже, то некоторые из прошлых событий выглядят не так уж и
скверно. Я собирался сказать это ребятам, а затем решил, что не стоит. Это
просто шокирует их, как и история о манерах ирокезов.
