И действительно, я не встретил ни одного недоуменного
взгляда, все все понимали. Тем лучше, будут сэкономлены силы и время. Я
чувствовал себя очень уставшим.
— Слушай внимательно, Филбрек, чтобы не возникло никаких
недоразумений, сейчас я скажу тебе, как начнется последний акт нашей маленькой
комедии. В течение ближайших трех минут кто-нибудь опустит в классе шторы…
— Не вижу смысла, — резко произнес Филбрек.
Я глубоко вздохнул. Что за чудак!
— Когда до тебя наконец дойдет, старина Франк, что парадом
командую я? Слушай внимательно и постарайся понять: сейчас кто-нибудь из ребят,
вовсе не я, подойдет к окну и опустит шторы. Можешь пристрелить его, конечно.
Но тогда, я полагаю, тебе стоит сразу нацепить свой полицейский значок на
задницу и распрощаться с этими двумя столь дорогими твоему сердцу предметами.
Ответа не последовало.
— Молчание — знак согласия, — произнес я, стараясь, чтобы
голос мой звучал весело. На самом деле никакого веселья в эту минуту я не
испытывал. — Мне все равно, чем ты будешь сейчас заниматься. Но если опять
начнется реализация каких-нибудь гениальных идей по моему устранению, я
открываю огонь по присутствующим. Если же ты будешь паинькой до часу дня, все
будет замечательно, и все узнают, какой ты большой и храбрый полисмен,
настоящий герой. Договорились?
Долгое время Филбрек молчал, затем медленно произнес:
— Разрази меня гром, если я слышу хоть каплю сумасшествия в
твоем голосе.
— Мы договорились?
— Как я могу быть уверен, что ты не придумаешь что-нибудь
новенькое, Деккер? Что придет тебе в голову в два часа? Или в три?
— Мы договорились? — неумолимо повторил я.
Очередная пауза.
— Хорошо, Деккер. Но если ты выстрелишь в кого-нибудь из
ребят…
— Знаю, мне поставят двойку и выгонят из класса. Разговор
окончен, Франк.
Я чувствовал, как хочется ему сейчас сказать мне на прощание
что-нибудь нежное и ласковое, например: «Засунь себе язык в задницу, Деккер»
или «Заткни свою вонючую пасть». Но таких реплик не последовало. Все же здесь
были девушки.
— Значит, в час дня, — повторил Филбрек, и связь
отключилась. Минуту спустя он уже шел по лужайке.
— Какие еще из своих грязных мыслишек ты хочешь принародно
обмастурбировать, Чарли? — поинтересовался Тед Джонс.
— Почему бы тебе не успокоиться, Тед? — тихо произнес Харман
Джексон.
— Кто хочет задернуть шторы? — спросил я. Нашлось сразу
несколько желающих, и я выбрал Мелвина Томаса.
— Только медленно и аккуратно. Эти копы такие нервные…
Мелвин последовал моим инструкциям. Шторы медленно
опустились, и комната погрузилась в таинственный полумрак. Тени метнулись по
углам, словно стаи летучих мышей. Мне сделалось не по себе.
Я попросил Тенис Гэннон, сидящую на последней парте,
включить свет. Она робко глуповато улыбнулась и направилась к выключателю. В
следующую секунду комнату залил неестественный холодный свет флюоресцентных
ламп, что было ненамного лучше, чем тени. Мне захотелось видеть солнце и
голубое небо, но я ничего не сказал. Да и что я мог сказать? Тенис вернулась на
свое место и села, тщательно расправив юбку.
— Пользуясь замечательной терминологией Теда, — начал я, —
осталось обмастурбировать только одну историю. Или две половины одной истории,
как вам будет угодно. Это происшествие с мистером Карлсоном, бывшим нашим
учителем химии и физики, которое старый добрый Том Денвер не внесет в свои
бумажки, но которое, как говорится, останется в наших сердцах. И рассказ о моем
последнем столкновении с отцом.
Я глядел на ребят, и отвратительная тупая боль в затылке
постепенно нарастала. Кажется, все вышло из-под контроля. Я вызвал к жизни
призраки, как в старом добром кино, но где тот волшебник, который сможет
сказать три слова, и все вернется на свои места?
Боже, как все глупо.
Перед моими глазами проносились сотни образов, одни
реальные, другие лишь плод фантазии, и различить их между собой не
представлялось возможным. Наверное, это и есть безумие, когда вы уже не можете
провести грань между реальностью и бредом. Мне казалось, что есть еще шанс
проснуться дома, в полной безопасности и более или менее в своем уме. И не было
совершено необратимых поступков. И все кошмары рассеиваются при дневном свете…
Но я уже все меньше верил в счастливый исход.
Пэт Фитцджеральд машинально перебирал в руках бумажный
самолетик, и его темные пальцы, медленно движущиеся по белой бумаге, казались
пальцами самой смерти. Я начал рассказывать.
Глава 29
Не знаю, почему я начал таскать с собой в школу гаечный
ключ.
На то было много причин, и среди них сложно выделить
главную. У меня постоянно болел желудок. И мне казалось, что окружающие
настроены ко мне враждебно, даже когда на то не было реальных оснований. Я
боялся упасть во время физкультурных занятий, потерять сознание и увидеть,
очнувшись, как все вокруг смеются и показывают на меня пальцами.
Я очень плохо спал, и мне снились дурные сны. Сны такого
рода, после которых можно проснуться с мокрой простыней.
В одном из них я долго бродил по подземельям старинного
замка, полуразрушенного, какие можно увидеть в исторических фильмах. Я внезапно
натыкаюсь на гроб. Крышка его открыта. Я заглядываю внутрь и вижу отца в
военно-морской форме. В него вбит кол. Он открывает глаза и улыбается мне, и
зубы его превращаются в клыки.
В другом сне мама делает мне клизму. Я тороплю ее, потому
что на улице ждет Джо. Однако я вижу Джо уже в комнате: он выглядывает из-за
маминого плеча, обнимая ее за грудь. По розовому шлангу клизмы мне в задницу
затекает мыльная пена.
Было и множество других снов похожего содержания, нет
необходимости все перечислять. В общем спал я неважно.
Я нашел тот гаечный ключ в гараже. Он валялся в ящике со
старыми инструментами. На вид не слишком большой, но тяжелый. Он был покрыт
ржавчиной с одного конца. Была зима, и я носил в школу огромный вязаный свитер.
Каждый год на день рождения и на рождество тетя присылала мне по такому
свитеру. Он был длинный, прикрывал мне бедра, доходя едва ли не до колен. Так
что ключ, который я стал носить в заднем кармане брюк, никто не замечал. А если
кто и замечал, то ничего не говорил.
На некоторое время стало полегче. Потом все опять вернулось
на круги своя. Я чувствовал себя как натянутая гитарная струна. Каждый день,
приходя домой, я здоровался с мамой, а затем поднимался к себе и падал на
кровать. Я иногда плакал в подушку, а иногда хихикал, пока не начинало
казаться, что сейчас кишки мои вывалятся наружу. Такое состояние пугало меня.
Согласитесь, все это было не вполне нормально.
