Тургул долго качал головой, грозил санаторием, а затем пожал руку и заявил, что составит особый рапорт, дабы Ростиславу дали наконец полковника и разные нижние чины перестали бы путать звания. Присутствующий при этом Манштейн, узнавший наконец Арцеулова, то и дело порывался извиняться, но Тургул лишь зловеще похохатывал, грозя разжаловать Володю за непочитание чинов.
Ростислав упросил Антошку никому не сообщать о его участии в бою, опасаясь, что Барон вообще перестанет пускать на фронт. Слухи о случившемся в Александровске уже дошли до Тургула. Он несколько раз с интересом взглянул на приятеля, а затем, как бы случайно, спросил: правда ли, что тот чуть не взял в плен красного командира Косухина.
– Нет, – врать Антошке не хотелось. – Только поговорили…
– Так он из офицеров?
– Нет, – чуть помолчав, ответил Ростислав. – Он слесарь…
…Врангеля в Симферополе не было, и Арцеулов поехал в Джанкой. Главнокомандующий выслушал его невнимательно: он сам только что вернулся из-под Каховки, где высадился красный десант. Радоваться было нечему: Александровск взят, но дальше ни Тургулу, ни корниловцам продвинуться не удалось. Фронт стал…
В конце разговора Главком поинтересовался, не желает ли Арцеулов съездить под Мелитополь: там тоже было жарко. Ростислав замялся. Ему было стыдно, но он не решался сказать «да». После той ночи в Александровске что-то сломалось в душе. Сам бой был не страшнее тех, что случались раньше, не страшнее Екатеринодара и Камы. Но случилось нечто непредусмотренное: краснопузый Косухин сыграл не по правилам. Между боями враги разговаривали, такое случалось, но предупреждать об атаке нельзя, просто невозможно. А Степа сделал это, решив выручить случайного приятеля, теша свой пробудившийся классовый гуманизм. В конце концов, комиссары берут верх, и в перспективе для них нет особой разницы, прибавится в Париже одним инвалидом-эмигрантом или нет.
Тогда, в апреле 19-го, Косухин уже выручил его. Но на реке Белой речь шла об умирающем, которому Степа не пожалел флягу с водой. Теперь же…
Пауза затянулась. Барон, понявший Арцеулова по-своему, кивнул и согласился, что подполковнику, без сомнения, следует отдохнуть. Только тут Ростислав решился возразить, но Врангель был непреклонен, велев ему ехать в Севастополь и ждать распоряжений. В глазах командующего Арцеулов прочитал сочувствие к тяжелобольному, и ему стало не просто стыдно, а еще и невыносимо плохо…
…Уже в поезде, ночью, когда сон не шел и он курил папиросу за папиросой в холодном гремящем тамбуре, Ростиславу вспомнилось давнее, уже позабытое правило. Врага отпускали, взяв с него слово не воевать – или до конца войны, или год-другой, или просто на этом участке фронта. Никакого слова он Степану, естественно, не давал, но он принял его условия, послушав совета и не оставшись на верную смерть среди выщербленных осколками стен…
…В Севастополе Ростислава ждало письмо от Тэда. Вернее, это оказался целый пакет (Валюженич любил писать основательно). Послание было напечатано на машинке, вдобавок Тэд приписал еще пару страниц своим чудовищным почерком. К счастью, послание было на английском, и Ростиславу не пришлось продираться сквозь дебри Тэдова польско-русско-американского воляпюка…
Ростислав прочитал письмо дважды, полюбовался аккуратно вычерченными схемами церкви святого Иринея и дома Карла Берга, а также присланной фотографией. На фото улыбающийся Тэд и хмурый Степа были запечатлены на фоне Версальских фонтанов. Арцеулов аккуратно разорвал письмо на мелкие кусочки и сжег их в пепельнице. Фото решил оставить – оно было не подписано, и никто, включая фронтовую контрразведку, не сможет догадаться, кто были изображенные на нем двое молодых людей в костюмах по последней парижской моде…
Потом он долго курил, стараясь не давать воли чувствам и привести нахлынувшие мысли в относительный порядок. Теперь он ощущал не только стыд, но и бессилие. Он наконец понял, что не давало ему покоя с первой же минуты приезда в Крым, в армию Барона. Арцеулов ошибся. Стараясь угнаться за второстепенным, он упустил главное…
Оставалось два выхода. Первый – немедленно подать прошение об увольнении в отставку и ехать в Париж. Второй – оставаться здесь и ждать – то ли случайной пули, то ли подсказки…
В этот вечер он долго гулял по севастопольским улицам. Город поражал: здесь почти ничего не напоминало о войне. Лощеные тыловики прогуливали дам по Большой Морской и Историческому бульвару, посещали рестораны, где за ужин выкладывали сумму, равную месячному окладу офицера, и откровенно обсуждали, чем займутся в случае эвакуации. На тыловую сволочь Арцеулов старался не смотреть. Это было нелегко: Севастополь гулял, веселился и даже пускал фейерверки.
Когда стемнело, Арцеулов завернул в небольшой ресторан неподалеку от Графской пристани. Деньги покуда были. Он почти не тратил жалования, к тому же контрразведка после нескольких напоминаний вернула ему конфискованные фунты. Ростиславу повезло: его усадили за спрятанный в углу столик, откуда не было видно зала и даже визгливый шум оркестра доносился не так явственно. Официант, заметив опытным взглядом пачку фунтов в бумажнике посетителя, извернулся и принес бутылку довоенной «Смирновской». Пить Арцеулову строго запрещалось, но в этот вечер настроение было настолько мерзким, что он пренебрег наказом эскулапов. Хмель не брал – привычные фронтовые нормы были куда круче…
…Ресторан гудел. Осипшая певица выводила новинку сезона – популярную на весь Крым песню про гимназистку седьмого класса, слышались утробный гогот и пьяные вопли. Нет, под Александровском было все же проще. Не надо думать о том, что защищают они не Россию, а тыловых шкур и наглых спекулянтов, которые ничуть не лучше господ большевиков. Те, по крайней мере, не изображают из себя защитников Отечества… Арцеулов подумал, что Степа – изрядная сволочь. Ему не надо было предупреждать об атаке – и все бы уже кончилось. А еще лучше, если б красный командир Косухин все-таки пристрелил его на берегу Белой. Тогда умирать было легко: впереди маячила Столица, и смерть казалась такой простой и нужной…
– Не думай об этом, брат-вояк! – знакомый голос прозвучал неожиданно, словно отвечая его мыслям. – Там для таких, как мы, нет покоя…
Чешский подпоручик сидел за столом, держа в руке пустой прозрачный бокал. Лицо его было таким же, как и раньше, – спокойным, приветливым, и так же странно смотрели пустые неживые глаза. Даже шинель оставалась прежней – зеленой, поношенной. Сейчас, вблизи, можно было увидеть несколько сквозных прожженных дыр: на боку, на животе и одну, самую большую, – напротив сердца…
– Это вы!.. Здравствуйте, поручик!
Страха не было. Неожиданная встреча внезапно показалась желанной.
– Подпоручик, – чех улыбнулся. – Поручика мне дать не успели, брат-вояк…
Арцеулов молчал. В Нижнеудинске, в Иркутске и даже позже, после Челкеля; он мог еще сомневаться, то теперь знал, с кем имеет дело. Непонятно лишь – почему. Он ведь никогда прежде не встречал этого улыбчивого чеха.
– Нужно отдавать долги, – ответ прозвучал спокойно, чех аккуратно поставил на скатерть пустой бокал. – Я тебе должен, Ростислав.
