Это было здорово – видеть его во власти моих желаний, голого, растянувшегося на белых простынях, служивших обрамлением напряженному и возбужденному телу… Я взяла свой надушенный шарф и завязала ему глаза, чтобы он не мог видеть ту, которая заставляла его ждать.
Таким я его и оставила на много минут, даже слишком много. Я сходила с ума от желания поездить на его шесте сверху, он неизменно был в эрекции, не уставал от ожидания, но все же я хотела заставить его ждать, ждать и ждать.
Наконец я встала со стула и из кухни снова прошла в спальню, где он, связанный, меня ожидал. Он смог услышать мои шаги, намеренно приглушенные и осторожные, он издал вздох благодарности и на какой-то миг задвигался раньше, прежде чем мое тело стало медленно его в себя поглощать…
Я проснулась, когда небо было темно-синим, а ясная луна была похожа на тонкий ноготок, прилепившийся к крыше мира. Я была еще в возбуждении от увиденного сна. Я взяла трубку и позвонила Фабрицио.
– Я думал, ты так и не объявишься, – сказал он с беспокойством.
– Мне так было удобно, – ответила я капризно.
Он сказал, что приедет в течение пятнадцати минут и что я должна ждать его в постели.
Я полностью разделась, оставив свою одежду на полу в кладовке, взяла содержимое коробки и надела на себя тот самый тесный комбинезон, он так сжал мое тело, что даже стало пощипывать кожу. Сапоги были мне как раз до середины ляжки. В коробке я также нашла губную помаду огненно-красного цвета, пару накладных ресниц и топ весьма интенсивного оттенка. Я зашла в спальню, чтобы посмотреться в зеркало, и когда увидела себя, подскочила: вот моя очередная трансформация, моя очередная готовность отдаться запретным и скрытым желаниям того, кем я не являюсь, и того, кто меня не любит.
Но на этот раз все должно быть по-другому, у меня, возможно, будет компенсация: его унижение. Хотя, в сущности, униженными являемся мы оба.
Он пришел с опозданием и, извиняясь, сказал, что ему пришлось придумывать какую-то чушь для жены. Бедная жена, подумала я, но сегодня вечером он понесет наказание и за тебя тоже.
Он меня застал в тот момент, когда я была в постели и наблюдала за огромной мухой, громко бившейся о лампочку, подвешенную к потолку. Это меня раздражало, я думала, что люди конвульсивно бьются супротив мира точно так же, как эта глупая тварь: создают шум, беспорядок, кружение вокруг тех вещей, которые они никогда не сумеют полностью схватить в свои руки; иногда люди путают свои желания с западней, там они в изумлении и остаются, сгнивая под синим светом внутри абажура
Фабрицио поставил свой «дипломат» и остался в дверях, наблюдая за мной в тишине. Его глаза были красноречивы, его возбуждение под брюками мне это подтверждало: я должна бы его сегодня помучить, и помучить злостно.
Потом он заговорил:
– Ты уже изнасиловала все мои мысли, ты вошла внутрь меня. Сейчас ты должна изнасиловать мое тело, ты должна сделать так, чтобы часть тебя вошла бы в мою плоть.
– Тебе не кажется, что при таком раскладе нельзя понять, кто из нас раб, а кто хозяин? Буду решать я, что мне делать, ты же должен только терпеть. Иди сюда! – И я заорала, как самая настоящая хозяйка.
Он направился к постели торопливым шагом, а я, разглядывая хлыст и фаллос на тумбочке, почувствовала, как во мне вскипает кровь и как меня подстегивает некое безумство. Я хотела знать, какой оргазм он мог бы испытать, но всего больше я хотела видеть его кровь.
Без одежды он напоминал червяка, его кожа была блестящей и податливой, почти совсем без волосков, его живот был широким и надутым, его половой член неожиданно стал возбужденным. Я подумала, что подарить ему нежное насилие, как в моем сне, – это было бы слишком, он заслуживал другого наказания – сурового, сильного, злобного. Я его заставила растянуться на полу животом вниз, мой взгляд был надменным и холодным, даже отрешенным, у него застыла бы кровь в жилах, если бы он его увидел. Он повернулся ко мне лицом, побелевшим и потным, и я тут же с силой воткнула ему в спину каблук своего кожаного сапога. Его плоть была исхлестана моей местью. Он кричал, но кричал тихо, может, он плакал; мой ум был в таком помраченном состоянии, что для меня было невозможно различать звуки и цвета вокруг меня.
– Ты чей? – спросила я ледяным тоном. Протяжный предсмертный хрип и потом прерывистый голос:
– Твой. Я твой раб.
Пока он это произносил, мой каблук спустился по его позвоночнику до самых ягодиц и стал надавливать.
– Нет, Мелисса… нет… – говорил он, сильно задыхаясь.
Я была не в состоянии продолжать, я протянула руку к тумбочке, взяла свои аксессуары и положила их на кровать. Я его перевернула ударом ноги, и теперь он лежал на спине.
– Повернись! – снова я приказала ему.
Он повиновался, я уселась верхом на его ляжку и, не отдавая себе отчета, начала теребить его, млея, касаясь его своим облегающим комбинезоном.
– Твоя пипка вся мокрая, дай мне ее полизать… – сказал он на выдохе.
– Нет! – сказала я громко.
Его голос стал прерывистым, и из того, что он говорил, я могла понять только то, что он меня просил продолжать делать ему больно.
Мое возбуждение нарастало, заполняло мою душу и потом выходило снова через мою половую щель, вызывая загадочную экзальтацию. Я его подчиняла себе и была этим счастлива. Счастлива за себя и счастлива за него. За него – потому что это было то, чего он желал, это было одно из его самых больших желаний. За себя, потому что это было как бы моим утверждением – моей личности, моего тела, моей души, всей меня – рядом с другой личностью, которой я полностью овладела. Я принимала участие в празднике самой себя. Взяв хлыст в руку, я сначала прошлась по его заднице рукояткой, а потом и кожаными веревками, однако я его еще не била; затем для начала я нанесла ему легкий удар и почувствовала, как его тело вздрогнуло и напряглось. Большая муха над нами по-прежнему билась о лампочку, а перед собой я видела занавеску на окне, которую почти разрывала открытая рама под порывами ветра.
Последний жестокий удар по его измученной покрасневшей спине – и я взяла фаллос. Я никогда не держала эту штуку в своих руках, и она мне не понравилась.
Я нанесла на поверхность фаллоса вязкий гель и увлажнила свои пальцы этим ненатуральным, неестественным средством. Все это совершенно отличалось от того, что я видела, когда Джанмария и Джермано медленно входили друг в друга, как нежно они это делали и как сладостно было им в другой реальности, настоящей и реально существующей для них.
Моя реальность с Фабрицио была мне мерзкой: все неправда, все унизительно лживо. Лживый по отношению к своей жизни, к своей семье червь, ползающий в ногах какой-то девчонки.
Фаллос вошел с трудом, и я собственными руками ощутила, как он завибрировал, словно там, внутри, что-то разорвалось (его кишки?). Я стала трахать его искусственным фаллосом, повторяя в уме фразы, что-то вроде формул, произносимых во время обряда: это – за твое невежество, раз, это – за твое убогое самомнение, два, это – за твою дочь, которая никогда так и не узнает, какой у нее отец, это – за твою жену, которая по ночам находится рядом с тобой, это – за то, что ты меня не понял, не понимаешь, не воспринял во мне самую существенную сущность – мою красоту. Красоту настоящую, которую имеет каждый из нас, но не ты. Столько толчков, и все они грубые, жесткие, поражающие. Он стонал подо мною, кричал, иногда плакал, его отверстие расширилось и покраснело от напряжения и от крови.
