– Жива? – послышался сверху знакомый голос. Захар…
Ася прикрыла рукой отвыкшие от света глаза, не стала ничего отвечать. Он не обманывал, когда говорил, что она его совсем не знает. Да, она не знала, пыталась отыскать семена добра в бесплодной почве, а он отомстил подло и жестоко – доносом.
– Я спрашиваю, жива? – в квадрате света появился черный силуэт. – Поднимайся давай! Герр Фишер хочет с тобой беседовать.
Позади Захара замаячила еще чья-то рожа, раздался гортанный вскрик, выстрел, и земля под ногами у Аси взорвалась крошечным фонтанчиком.
– Выходи, пока они тебя там не пристрелили! – пригрозил Захар и что-то быстро заговорил по-немецки. – Не дури, Настасья, выходи!
А вот пусть бы и пристрелили! Это, наверное, лучше, чем пытки, не так страшно…
– Ну что ж ты за девка такая?! – Захар спустился в погреб, схватил Асю за шиворот, встряхнул. – Пошла, я кому сказал!
Он тащил ее по лестнице волоком, матерясь и скрежеща зубами. Ася стукнулась коленкой о ступеньку, взвыла от боли, но Захар не дал ей опомниться, с силой дернул вверх, вытаскивая наружу.
Было утро. Раннее, молочно-сизое, пахнущее росой. Красивое время для смерти…
– Допрыгалась? – Захар так и держал Асю за шиворот, шальными глазами всматривался в ее лицо.
– Скотина. – Ей было страшно смотреть в эти глаза, но она глядела и видела в них свой смертный приговор. Захар Прицепин был человеком Морочи. Он еще не знал об этом, но Ася чуяла в его душе болотную гниль.
– Герр Фишер станет расспрашивать про партизан, не молчи. – Он словно и не слышал того, что она сказала. – Не молчи, Настасья, говори все, что знаешь.
– А зачем? – Она улыбнулась. – Все равно умирать.
– Умирать можно по-всякому. – Захар подтолкнул ее к застывшим неподалеку автоматчикам. – Можно легкой смертью, а можно лютой.
– А ты какую для себя выбрал? – Ася обернулась, вперила в него ненавидящий взгляд. – Думаешь, за предательство тебе легкую смерть пожалуют? Ну-ну…
Захар не ответил, лишь досадливо махнул рукой. Один из немцев толкнул Асю в спину дулом автомата.
Ее вели через всю деревню, затаившуюся, точно вымершую. Ася кожей чувствовала испуганные взгляды, почти слышала тревожный шепот. Люди боялись, хотели помочь и не знали как.
Фишер сидел в своем кабинете. До войны это был кабинет председателя колхоза. Тогда на стенах висели портреты Ленина и Сталина, а на узких подоконниках стояли горшки с фиалками, которые разводила председательская жена, тетя Рая. Председатель погиб на фронте в первые дни войны, а тетю Раю расстреляли оккупанты… Теперь кабинет ничем не напоминал тот, прежний. Портреты и фиалки исчезли, стены «украшала» ненавистная рожа Гитлера и флаги со свастикой. Вместо старого стола стоял новый – на резных ножках, обитый зеленым сукном. И стул был другой, не колченогий, ворчливо постанывавший под немалым председательским весом, а высокий, похожий на кресло.
Фишер на Асю не смотрел, даже головы не поднял, лишь молча кивнул вошедшему следом Захару и продолжил перебирать какие-то бумаги. Белоснежные, так врезавшиеся в Асину память перчатки лежали тут же, на краю стола, рядом с кожаной плетью…
Плеть Асю не напугала, ну, может, только удивила. Неужели у этого гада мало палачей?!
– Станет спрашивать, рассказывай все как есть, – едва слышно сказал Захар. – Не молчи. Тебе же хуже будет.
Она не послушалась. Она не стала говорить. Молчала там, в бывшем председательском кабинете, когда фашист был с ней вежлив и даже обходителен, улыбался стылой улыбкой, смотрел с интересом. И в старом сарае за сельсоветом, когда Фишер перестал быть обходительным и взялся за плеть, тоже молчала. Молчать было больно, иногда, когда плеть опускалась на плечи с особенной силой, Ася кричала. Закусывала до боли губы, упиралась мокрым от пота лбом в терпко пахнущий сосной и кровью столб, терпела до последнего, но все равно срывалась на крик. Тогда Фишер снова превращался в человека, улыбался любезно, гладил по волосам и через невозмутимого Захара спрашивал, знает ли юная фройляйн, где прячутся партизаны. Это была недолгая передышка, Ася едва успевала перевести дух, до того как плеть снова взлетала в воздух. Кажется, девушка теряла сознание, кажется, ее обливали водой, потому что одежда сделалась мокрой и прилипла к телу. Или то была не вода, а кровь?.. Ася не знала, да и не хотела знать. Она хотела только одного – умереть, чтобы этот кошмар закончился раз и навсегда.
Ее мучитель остановился в тот самый момент, когда смерть была уже совсем рядом, заглядывала в глаза, обещала освобождение.
– Завтра, – сказал Фишер хриплым голосом Захара. – Тебя повесят завтра утром перед комендатурой.
Перед тем как провалиться в благословенную темноту, Ася еще успела плюнуть в мерзкую Захарову морду…
…Сознание вернулось вместе с болью. Не той острой, вырывающей из глотки отчаянный крик, а глухой и мутной, заставляющей корчиться в судорогах, скрежетать зубами и ненавидеть себя за слабость. Вокруг снова было темно, капала вода, пахло сыростью. Погреб… Ася попыталась сесть, но тут же рухнула на бок, прижалась щекой к прохладной земле, вдохнула прелый запах соломы. Завтра – или уже сегодня? – все закончится. Она увидится с мамой и, возможно, сможет попрощаться с Алешей. Нельзя уходить, не попрощавшись, не сказав последних, самых важных слов. Он ее не увидит, но бабка Шептуха ему обязательно передаст, как сильно любила его Ася, как она сожалеет о том, что опоздала со своей любовью… Да, бабка Шептуха передаст, она не станет ей отказывать в этой самой последней просьбе.
А может, она уйдет еще раньше, не дожидаясь виселицы, не пугая баб и маленьких детей своим страшным видом. Нужно только очень сильно захотеть. Ася закрыла глаза, прислушалась к биению собственного сердца. Надо, чтобы оно билось все реже. У нее получится, она особенная…
Смерть, милосердная и ласковая, была уже совсем рядом, но Асе снова не дали умереть. С тихим скрипом отворился люк, впуская внутрь мутный свет ущербной луны, кто-то темный, молчаливый спустился в погреб, подхватил Асю на руки. Это было больно, почти так же мучительно, как от плети. А может, и еще больнее. Она бы закричала, но на искусанные в кровь губы предупреждающе легла пахнущая самосадом шершавая ладонь.
– Потерпи, – послышался над ухом сиплый шепот Захара. – Потерпи, бедовая, не ори.
Наверное, она бы заорала, теперь уже не от боли, а от омерзения, но не смогла – снова, в который уже раз, потеряла сознание…
* * *
Сюр продолжился. Сюр смотрел на Матвея насмешливыми карими глазами и скалил крепкие зубы в ироничной улыбке.
– Очень смешно, – рыкнул детектив, на всякий случай на шаг отступая от Ставра. Мало ему одной сумасшедшей…
