Мысль эту Алена недодумала, потому что привыкшим к скудному освещению зрением вдруг заметила кое-что необычное. Из-под неплотно прикрытого деревянного короба, в котором дед хранил разную банную всячину, выглядывал кусок ткани. Девушка еще не откинула крышку, но уже знала, что увидит. Внутри короба, поверх старого хлама лежал пластиковый пакет с ее одеждой, той самой, в которой она уходила за клюквой прошлой осенью. Алена взяла в руки задубевшую от высохшей крови ветровку, испуганно всхлипнула. Джинсы были разодраны на коленках, испачканы землей и кровью. А кроссовок не было. Может, ее нашли босой, а может, дед их просто выбросил. Кроссовки выбросил, а одежду вот сохранил… Зачем?! Кому нужна такая страшная память?! Алена сгребла в охапку джинсы и рубашку, сунула обратно в пакет. На дне пакета рука нашарила еще что-то…
…Эта вещь никогда ей не принадлежала. Не то кнут, не то веревка, сплетенная из кожаного ремня и длинных русых волос, шершавая на ощупь, пропитанная чем-то бурым, воскрешающая уже почти забытые воспоминания.
…Кисло-сладкий вкус клюквы на губах. Запах нагретой осенним солнцем земли. Приятная тяжесть наполненного ягодами лукошка. Глухой взрыв, не громче новогодних петард. Испуганные птичьи крики. И он… Небритое, на глазах теряющее краски лицо, удивление в карих глазах, фонтанирующая кровью культя вместо руки. И ее, Алены, отчаянный шепот:
– Тише-тише, миленький! Я сейчас, ты только не умирай…
В Сивом лесу и на краю болота часто находили снаряды, иногда уже разорвавшиеся, иногда еще целые. Этому человеку не повезло, его снаряд караулил свою жертву больше полувека.
– Сестренка… – На серых губах кровавая пена, а в черных глазах отчаянная мальчишеская бравада. – Окончен бой, сестренка…
Она взяла себя в руки сразу, как только услышала его голос. Она врач, у нее нет права на панику. Первым делом наложить жгут! Из подручных средств только ее косынка и его ремень. Ремень лучше, но как его вытащить, когда каждая секунда на счету?..
…Это лежало в метре от Алены, свернувшись змеей поверх буро-зеленого мохового ковра. Веревка не веревка, ремень не ремень, но длинное, крепкое и подходящее для ее целей как нельзя лучше.
– Я сейчас, ты потерпи еще чуть-чуть… – Набросить ремень на окровавленную культю, затянуть…
– Зря ты это, сестренка… В кровище испачкалась… – На губах улыбка, спокойная, почти счастливая, а глаза мертвые, совсем-совсем… Опоздала…
…Веревка в руках словно живая, оплетает запястье, обжигает, точно огнем, светится. И шепот за спиной:
– Ко мне иди. Давно тебя жду…
А нет никого за спиной! Только стена тумана, густая, непроглядная. И не убежать, потому что туман уже вокруг, ерошит волосы, застит глаза, с каждым вдохом проникает все глубже, отравляет безумием.
– Смирись. Моя ты теперь… – Голос незнакомый и знакомый одновременно, не мужской и не женский, да и голос ли?..
В глазах закипают слезы, огненными ручейками стекают по щекам. Больно и обидно, что не успела, не смогла помочь. А еще страшно из-за голоса, из-за тумана…
– Умойся, полегчает… – Под ногами уже не твердая земля, а хлюпающая топь и черное болотное оконце. – Умойся! – Затхлая вода щупальцами тянется к ногам, взбирается вверх по джинсам, обжигает холодом бедра и живот.
Собственный крик глухой, тает в туманном мареве, не успев родиться. Бежать! Куда глаза глядят, пока не поздно. Лишь бы не видеть, не слышать и не чувствовать ничего.
– Что хочешь проси! Хочешь, я того, кто тебя обидел, к себе заберу? Станет туманом, взмолится о смерти, а ты одна ему будешь хозяйкой!
– Не хочу! – Уже не крик, жалкий шепот, и в голове вместо мыслей набатный гром.
– Дура! Он убить тебя хотел, а ты жалеешь. – Туман рябит и вибрирует, обступает со всех сторон стеной из призрачных человеческих тел. Человеческих ли?! – Силу дам, власть такую, какой ни у кого из живых нет. Только останься, прими мой дар!
Морочь… Вот и до нее добралась. Сначала до бабы Ганны, а теперь до нее. И не убежать, не прорваться через эту страшную, ни живую ни мертвую стену из лиц, рук, тел. Все, конец…
– …А как приманит она тебя, Аленка, так сыпь соль, вот прямо в харю ее мерзкую сыпь! – Слова бабы Ганны огнем вспыхивают в мозгу, а ладанка, предсмертный бабушкин подарок, наливается чугунной тяжестью. – Не простая соль, заговоренная, колокольным звоном освященная. Так она сказала, а уж она-то знает… Не снимай, береги… Не дай бог, чтобы пригодилась…
Соли совсем мало – горстка на раскрытой ладони. Хватит ли?..
Хватило! Туман испуганно шипит, припадает к земле, круша и ломая призрачные тела, откатывается…
– Такая же, как бабка… – в голосе досада пополам со злостью. – Непокорная. Я обожду, у меня времени много, а ты сама себе судьбу выбрала. Не отпущу! Будешь теперь блукать в дрыгве, пока сама дрыгвой не станешь!..
Ася. 1944 год
Ганна, как и обещала, пришла на следующий день, окинула Асю мрачным взглядом, поудобнее приладила на плече большую торбу, велела:
– Ну, пойдем!
Шли молча: Ася впереди, Ганна сзади. Ворон кружил в небе, выглядывал опасность, время от времени камнем падал на Асино плечо, по привычке до крови впивался когтями в кожу, клекотал на ухо тревожное. Дрыгва волновалась. Ася ощущала это тем особенным чувством, которое пришло к ней взамен почти утраченного зрения.
– Скоро уже? – Голос Ганны был ровный, спокойный, страха в нем не было нисколько, только усталость.
– Скоро. – Впереди появился остров и стоящий у распускающегося хмызняка Алеша. Алеша приветственно взмахнул рукой, и на сердце потеплело. Не одна она, вместе будет проще…
Роды начались через три дня, в самую глухую полночь. Ася не кричала, сцепив зубы, вглядывалась в сосредоточенное лицо Ганны, сжимала в своей ладони широкую Алешину ладонь.
– Потерпи, моя хорошая, – ласковый голос любимого.
– Тужься, Аська! Скоро уже! – требовательный крик Ганны.
– Моя она… – едва различимый шепот Морочи.
И встревоженный ор воронья за окнами…
А потом солнечным лучиком звонкий детский плач и крошечное личико перед незрячими глазами. Красивая, синеглазая, похожая на Алешу – их доченька…
– …Не передумаешь? – Ганна прижимала к груди запеленатую в кусок простыни, мирно посапывающую девочку, смотрела тревожно.
Как бы она хотела передумать! Скольким бы пожертвовала ради счастья видеть, как растет их с Алешей дочь! Но нельзя, Морочь не позволит, и время уходит. Уже два дня, как нет сил расстаться, как сердце заходится кровью, а в синих Алешиных глазах плещется тоска.
– Не передумаю. Уходи. – Ася говорила Ганне, а смотрела на любимого. – Так нужно, Алеша, ты же знаешь.
