– Кто здесь? – спросил он шепотом, уже зная ответ.
– Это я, – послышалось совсем рядом, а щеки коснулось жаркое, пахнущее мятой и немного душицей дыхание. – Можно? Не прогонишь?
– И хотел бы, так не смог. – Сердце затрепыхалось радостно и растерянно одновременно, разгоняя по жилам вмиг вскипевшую кровь.
– А ты хочешь?
– Чтобы ты ушла? Нет!
– Я подумала, может, это последняя ночь. – Теперь его щеки коснулись губы, а в грудь уперлись теплые ладошки. – Мы же не знаем наверняка…
– Мы знаем. – Он перекатился на живот, подминая под себя Алену. Он ничего не хотел слышать про последнюю ночь. Только первая… – Все будет хорошо.
– С тобой все иначе, мир разноцветный. Понимаешь? – Ей было трудно говорить из-за его поцелуев, но она все равно говорила. Она могла бы просто молчать, и он бы понял ее без слов, но ей все еще казалось, что слова имеют особенную власть над миром. – Я не знала, что так бывает, что можно вот так просто…
Для него все это казалось непросто, он тоже отвык от того, что мир может быть разноцветным, а она показала, открыла в его душе какую-то потайную дверцу, выпустила на волю то светлое и по-детски радостное, что пряталось внутри.
– Понимаю! – Он пробежался пальцами по ее шее, зарылся лицом в дурманно пахнущие волосы. – Хорошо, что ты пришла, Алена…
Ася. 1944 год
Они стояли на краю болота, две несчастные бабы: получившая второй шанс Ганна и потерявшая все Ася. Девочка, их с Алешей дочка, спала у Ганны на руках.
– Я уеду сегодня же. – Ганна поправила край шерстяного платка, которым они заменили промокшие пеленки. – К тетке и брату под Смоленск. Не хочу, чтобы судачили, говорили дурное. Я скажу, что она моя с Захаром дочка. Можно, Ася?
Она думала, что больше не сможет чувствовать боль, но от слов Ганны в полумертвое сердце словно воткнулась раскаленная игла, мир, и без того серый, стал еще серее и безнадежнее.
– Пора уже, Ася. Пойдем мы? – Ганна прижимала к себе ребенка, смотрела сторожко.
– Погоди! – Последний раз полюбоваться, погладить по розовой щечке, вдохнуть сладко-молочный запах, запомнить навсегда, каким оно могло быть – ее несвершившееся счастье. – Попрощаюсь только.
– Ася, так всем лучше будет. – Ганна смахнула с глаз набежавшую слезу. – Отпусти нас, Христа ради.
– Сейчас. – Она силой заставила себя не смотреть на дочь, достала из торбы узелок, взвесила на ладони его тяжесть, протянула Ганне. – Просьба у меня к тебе. Последняя. Исполни перед тем, как уехать.
– Что там? – Ганна испуганно покосилась на узелок.
– Соль. Я заговорила, но этого мало, ты помочь должна. Поможешь?
– Помогу. – Она забрала узелок. – Что нужно сделать?
– Отнеси к церкви и спрячь под крыльцом. Сможешь?
– Смогу, только зачем тебе это?
– Мне, может, и незачем, я о ее будущем думаю. – Она с тоской посмотрела на дочь. – В колокольном звоне есть сила. Я это точно знаю, видела, как Морочь корежит, когда звон сюда долетает. Пусть соль там полежит, пока время не придет. Я бы сама, но мне теперь нельзя… И еще, – она поймала Ганну за руку, сжала крепко, до боли, – немного соли себе оставь. И ей. Чтобы всегда при вас была.
– Зачем? – Ганна смотрела решительно, но за решительностью этой прятался страх.
– Она вас теперь не отпустит. Звать станет, обещаниями заманивать. Я знаю. И ты знай. Если на болоте когда-нибудь окажешься, только соль тебя защитит. Тебя и ее.
– А ты?
– А я мертвая уже, мне бояться нечего. – Улыбка далась тяжело, а по глазам Ганны стало понятно – лучше бы она и вовсе не улыбалась, не пугала. – Иди! Только про просьбу мою не забудь.
– Не забуду! – Ганна отступила на шаг. – Спасибо тебе, Ася. И прости…
– Я простила. – Она безнадежно махнула рукой, и потревоженный ворон впился когтями в плечо. – Береги нашу девочку, Ганна…
* * *
Алена выбралась из сарая сразу, как только Матвей уснул, осторожно, без лишнего шума прикрыла за собой дверь, с тоской посмотрела на догорающие в небе звезды.
– Пора, сестренка! – Ставр стоял тут же, прислонившись плечом к сараю. – Я понимаю, дело молодое, любовь-морковь и все такое, только ждать больше нельзя.
– Нельзя, – эхом повторила она и зябко поежилась от предрассветной свежести. – Я сейчас, только умоюсь.
– Некогда умываться, сестренка! – Ставр нервничал, и она чувствовала его нервозность, как свою собственную. – Дружок твой крепко спит? – спросил он шепотом.
– Крепко.
– Ну, пускай бы проспал до обеда. Как думаешь, реально?
– Не знаю. – Алена и в самом деле не знала, не понимала, как станет жить дальше, что ждет их со Ставром и что подумает Матвей, когда проснется. Она знала только одно – так будет лучше для всех, особенно для него. Он и так уже сделал для нее невозможное, раскрасил сумрачный мир, вернул веру в людей. Дальше она сама.
– Я тут подумал, сестренка, – Ставр поскреб щетину, – ты бы подперла дверь сарая снаружи, а то он у тебя парень резвый, еще вдогонку бросится чего доброго.
– Нет. – Алена мотнула головой. – Он болото не знает, не пойдет.
– Думаешь, ума хватит?
– Надеюсь.
– Ну, тогда вперед, сестренка! Труба зовет!
…Болото щетинилось редким кустарником, пружинило под ногами моховым ковром, настороженно молчало. Алена, стиснув зубы и стараясь ни о чем не думать, шла вслед за Ставром.
– Главное, до тумана проскочить, сестренка! – Ставр замер, посмотрел на нее внимательно и тревожно. – Если до тумана успеем, все – считай, полдела сделано. Ты только это… ты не бойся.
– Я не боюсь, – соврала она и украдкой вытерла о джинсы взмокшие ладони.
– Ага, не боишься. – Ставр недоверчиво покачал головой. – Вот прямо вижу, как ты не боишься. Слушай, сестренка, я тут вдруг вопросом одним озадачился. Как ты из болота выбралась? Почему она тебя отпустила?
– Как выбралась?
А ведь действительно – как?!
Алена крепко зажмурилась, восстанавливая и один за одним прокручивая в голове обрывки воспоминаний.
…Он был еще совсем молодой, может, даже моложе ее самой. Курчавые волосы, синие глаза, длинные стрелки ресниц. Может, из местных, даже скорее всего, потому что одет не по-городскому: в кирзовые сапоги и фуфайку. Охотник? Или так же, как и она сама, пришел на болото за клюквой и заблудился в тумане. Сколько она уже здесь? День? Два? Больше?.. В тумане время течет по-другому, не понять как.
– Заблудилась? – Он улыбался светлой, бесстрашной улыбкой, а смотрел на нее так, словно был намного старше. Пусть смотрит, лишь бы вывел…
