– А может, чего-нибудь покрепче? Может, водки? Она
очень хорошо идет как болеутоляющее.
– Я хочу, чтобы вы меня убили.
Я подняла голову и посмотрела на Ленку.
– Ленка, принеси воды и водки. И собери, пожалуйста,
нам что-нибудь поесть. Там, на кухне, стоит корзина. Неизвестно, сколько времени
нам в горах бегать. Главное, не умереть с голода.
Как только Ленка вновь вошла в дом, я попыталась приподнять
голову девушки, но та довольно громко застонала.
– Тебе больно?
– Да. Голова болит.
– Может, тебе там еще что-нибудь, кроме носа, сломали?
– Не знаю.
– Господи, на тебе есть хоть одно живое место?
– Не знаю, – словно в бреду повторила девушка.
Положив голову девушки себе на колени, я стала гладить Нику
по грязным, мокрым и слипшимся волосам и медленно заговорила:
– Ника, понимаешь, я совершенно не знаю, что делать.
Если бы мы сейчас были в России, то я бы вызвала «Скорую помощь» и тебя бы
увезли в реанимацию. Но мы находимся в чужой стране, да еще нелегально, на
правах проституток. А ты сама знаешь, что у проституток вообще нет никаких
прав. Тебе нужна срочная медицинская помощь, и я не знаю, где ее взять. Идти ты
тоже не можешь.
Да и далеко мы тебя не унесем. Машины у нас тоже нет.
Если бы у нас была машина и мы бы знали, где находится
российское консульство, мы бы положили тебя прямо возле него. Российский консул
бы выглянул в окно, спустился, услышал, что ты говоришь по-русски, понял, что
ты русская, и обязательно бы оказал тебе помощь. Не сам, конечно, а отправил бы
тебя в больницу. Но у нас нет ни адреса консульства, ни машины, чтобы тебя до
него довезти. У нас вообще ничего нет. Я чувствую себя виноватой в том, что мы
ничем не можем тебе помочь. Это страшно, когда рядом с тобой находится еще
живой человек, который может умереть в любую минуту, а ты ничего не в силах для
него сделать. Я ненавижу себя за свою беспомощность. Ненавижу. Мы не можем
взять тебя с собой в горы и не можем оставить тебя здесь умирать, потому что в
любой момент сюда могут вернуться турки. Они наверняка начнут издеваться над
уже почти бездыханным телом. Ты так настрадалась, что мне даже страшно подумать
о том, что у тебя могут быть новые страдания.
– Вы можете меня убить, – простонала девушка и
закрыла глаза. – Пожалуйста….
Показалась Ленка, несущая в руке бутыль турецкой водки и
несколько бутербродов.
– А где корзина с провизией?
– Я не могу все за один раз унести.
Ленка была заметно напугана и даже не пыталась этого скрыть.
– Лен, ты что, покойников боишься? У тебя такое лицо…
– Посмотрела бы я, какое у тебя лицо было…
Не говоря ни единого слова, Ленка открыла бутыль и принялась
пить прямо из горлышка. При этом она ужасно морщилась, и было видно, что она
вливает в себя заморское зелье с отвращением, через не могу.
– Да что ж ты так квасишь-то это пойло…
– Свет, скажи, когда мы уходили, Экрам лицом кверху
лежал?
– Да. Мы ж у него по карманам шарили и нашли двести
долларов. Мы ж его сами перевернули.
– Это я помню.
– А зачем ты тогда спрашиваешь, если ты все
помнишь? – почувствовала неладное я.
– А руки у него как лежали?
– Как? Обыкновенно… – Я ощутила, как по моей спине
пробежали мурашки. – А что?
– Он руки на груди скрестил.
– Как это скрестил?! Он же мертвый, а это значит, что и
руки у него мертвые.
– Я тебе говорю, он руки скрестил. Ну так, как
настоящий покойник. Как будто он молится.
– Лен, ты чего несешь-то? Ты, наверно, слишком много
турецкой водки выпила.
– Водка тут ни при чем. Так он еще и пледом накрылся.
– Как накрылся? – Я начинала злиться и пыталась
понять, что именно так сильно подействовало на Ленку – турецкая водка или
известие о гибели матери.
– Я зашла на кухню, а Экрам лежит, накрытый их
национальным пледом. Я плед приподняла и увидела, что у него руки на груди
скрещены, как у покойника.
– Лен, но ведь он мертвый! – не выдержав,
закричала я.
– Я понимаю, что не живой…
– У тебя галлюцинации.
– Да нет у меня никаких галлюцинаций.
Увидев, что подруга опять глотнула турецкой сивухи, я
попыталась выхватить у нее бутылку, но Ленка стала сопротивляться.
– Не трогай. У меня, может, единственная радость в
жизни осталась. У меня матери не стало. Я имею полное право.
– О какой радости ты говоришь. Нам надо скорее отсюда
ноги уносить, а твои ноги от этой дряни могут нас подвести. Ты бы лучше Нику
напоила. Человек без наркоза такие адские боли терпит.
– Сейчас напою. А ты пойди на Экрама полюбуйся. Может,
у тебя тоже галлюцинации.
– Уж если у кого из нас и есть галлюцинации, так это у
тебя. Пить меньше надо, а то дорвалась до водки и про собственную безопасность
забыла. Как я побегу с тобой в горы, если ты под любым кустом заснуть можешь?!
– А куда нам с тобой торопиться… У нас что, обратные
билеты есть и мы на самолет опаздываем?
– Да иди ты…
Я аккуратно положила Никину голову на землю и пошла в дом.
– Допилась. Экрам у нее ожил… Непонятно, что дальше
будет, – недовольно бурчала я себе под нос.
Как только Ленка принялась отпаивать Нику, я зашла в дом и
на сгибающихся ногах прошла на кухню.
Чувство страха захватило меня изнутри и завладело каждой
клеточкой моего тела. Картина, которую мне довелось наблюдать, едва не свалила
меня с копыт. Пройдя на кухню, я громко вскрикнула и потеряла дар речи.
Экрам лежал на том же самом месте, на котором мы его и
оставили. Только не было видно ни его лица, ни его тела.
Он был накрыт красочным турецким национальным пледом, из-под
которого торчали только ноги, обутые в обшарпанные, видавшие виды тапочки.
– Бог мой! – в сердцах прошептала я и слегка
попятилась обратно.
Поверх пледа лежала свежая алая розочка, словно ее только
что срезали и положили на покрывало. Не было никаких сомнений в том, что алая
роза говорила о чьей-то скорби. Только вот чьей…
