Он жертвовал в лотереи-аллегри гарнитуры мебели и коров,
вносил крупные суммы на украшение храма и на покупку колокола, учредил приз
своего имени на ежегодных гонках яхт, платил на благотворительных базарах по
пятьдесят рублей за бокал шампанского. О нем ходили легенды. Одним словом, он
был рогом изобилия, откуда на нищее человечество сыпались различные
благодеяния.
Но главная причина его популярности заключалась в том, что
он ездил по городу в собственной карете.
Это не была старомодная, зловещая карета из числа тех,
которые обычно тащились за похоронной процессией первого и второго разрядов.
Это не была свадебная карета, обитая внутри белым атласом, с хрустальными
фонарями и откидной подножкой. Наконец, это не была архиерейская карета –
скрипящий рыдван, – в которой, кроме архиерея, по совместительству также возили
по домам икону касперовской богоматери, связанную с именем Кутузова и взятием
Очакова. Карета Файга была щегольским «двухместным купе» на английских
рессорах, с высокими козлами и кучером, одетым по английской моде, как Евгений
Онегин. На дверцах кареты был изображен фантастический баронский герб, а на
запятках стоял не более не менее, как настоящий ливрейный лакей, что приводило
уличных зевак в состояние почти религиозного восторга.
Карету везли отчетливой рысью бежавшие лошади с коротко
обрезанными хвостами и в лакированных шорах. Внутри кареты на сафьяновых
подушках сидел сам Файг, в цилиндре, пальмерстоне, с черными крашеными
бакенбардами и с гаванской сигарой в зубах. Его ноги были закутаны в
шотландский плед.
В то время как семейство Бачей рассматривало из окон карету
Файга, уже окруженную зеваками, и делало различные предположения насчет того, к
кому именно пожаловал с визитом господин Файг, в передней раздался звонок. Дуня
открыла дверь и чуть не потеряла сознание. Перед ней стоял ливрейный лакей,
прижимая к груди треугольную шляпу с галунами.
– Илья Францевич Файг просит господина Бачей его принять, –
сказал ливрейный лакей. – Они в карете. Как прикажете доложить?
Все семейство Бачей, которое отхлынуло от окон в переднюю,
некоторое время находилось в столбняке. Не растерялась одна лишь тетя.
Значительно взглянув на Василия Петровича, она обратилась к ливрейному лакею и,
не моргнув глазом, произнесла слово, которое Петя до сих пор слышал только в
театре, и то лишь один раз.
– Просите, – сказала тетя со светской улыбкой, несколько в
нос.
И, покорно уронив напомаженную голову, ливрейный лакей пошел
вниз, подметая лестницу своей ливреей, длинной, как юбка.
Едва Василий Петрович успел пристегнуть воротничок и галстук
и, беспорядочно тыкая руками в рукава, натянуть на себя парадный сюртук, как в
квартиру уже вступил господин Файг. В одной руке он, несколько на отлете, нес
цилиндр, в который были небрежно брошены перчатки, в другой, сверкавшей
брильянтовым перстнем, держал сигару. На его лице, между черными бакенбардами,
сияла демократическая улыбка. От него во все стороны распространялся запах
гаваны и английских духов Аткинсон. Гирлянда значков, жетонов и
благотворительных медалей ниспадала вдоль выреза его фрака. Нежно светились
маленькие жемчужины, вдетые в тугие петли безукоризненно накрахмаленного
пластрона фрачной сорочки.
Он был само счастье и само богатство, внезапно вступившее в
дом.
Файг поставил цилиндр на подзеркальник и широким жестом
протянул отцу пухлую руку. Дальнейшего Петя не видел – тетя весьма ловко
оттеснила его и Павлика в кухню и продержала их там до тех пор, пока визит
господина Файга не кончился.
Судя по тому, что из столовой, которая в квартире Бачей
также была и гостиной, иногда слышался звонкий, раскатистый смех Файга и
веселое покашливание отца, визит носил характер весьма дружественный. Все
терялись в догадках. Но когда наконец господин Файг при помощи ливрейного лакея
сел в карету и закутал ноги шотландским пледом, помахал в окно белой рукой с
сигарой и карета уехала, выяснилось все. Файг приезжал для того, чтобы лично
предложить Василию Петровичу место преподавателя в своем учебном заведении.
Это было так неожиданно и так напоминало чудо, что Василий
Петрович даже повернулся лицом к иконе и перекрестился. Преподавать у Файга
было гораздо выгоднее, чем в казенной гимназии: Файг платил своим педагогам
почти вдвое больше, чем государство. Василия Петрович был очарован Файгом, его
простотой, любезностью и демократическими манерами, которые находились в таком
приятном и неожиданном противоречии с его внешностью и образом жизни.
В разговоре с Василием Петровичем Файг проявил тонкое
понимание современной жизни, ядовито и вместе с тем корректно высмеял
министерство народного просвещения, не умеющее ценить своих лучших педагогов,
решительно осудил попытки правительства превратить школу в казарму, весьма
откровенно заметил, что наступило время самому обществу взять в свои руки дело
народного образования и вытеснить из него чиновников и самодуров вроде
попечителя Одесского учебного округа, воскресившего самые мрачные традиции
аракчеевщины. Он сказал, что с Василием Петровичем поступили не только
несправедливо, но прямо-таки подло и что он надеется исправить эту подлость и
восстановить справедливость – именно в этом состоит его священный долг перед
русским обществом и наукой. Он надеется, что в его учебном заведении Василий
Петрович сможет с полной силой проявить свой блестящий педагогический талант и
свою любовь к великой русской литературе. Будучи сторонником свободного
европейского воспитания, он уверен, что они с уважаемым Василием Петровичем
найдут общий язык. Что же касается формальной стороны вопроса, то он не сомневается,
что ему без труда удастся получить согласие министра просвещения на то, чтобы
Василий Петрович был утвержден округом в должности преподавателя, так как
казенная гимназия есть казенная гимназия, а частное учебное заведение есть
частное учебное заведение. Он даже не скрыл от Василия Петровича, что решил его
пригласить отчасти из желания поднять реноме своего училища в глазах
либеральных кругов одесского общества, а отчасти в пику правительству, ввиду
того что после своего знаменитого, как выразился Файг, выступления по случаю
смерти Толстого Василий Петрович приобрел весьма определенную политическую
репутацию.
Для Василия Петровича это было ново и лестно, хотя при
упоминании о политической репутации он поморщился. Когда, кроме того, Файг
прибавил: «Вы будете нашим знаменем», – Василий Петрович даже слегка испугался.
Но, так или иначе, предложение Файга было принято, и жизнь семьи Бачей волшебно
изменилась.
Файг заплатил Василию Петровичу за полгода вперед, а это
составляло такую сумму, которая семейству Бачей и не снилась. Теперь, когда
Василий Петрович выходил из дому, в окна на него смотрели жильцы, говоря с
завистью:
– Смотрите, это идет тот самый Бачей, которого пригласил
Файг.
