Теперь уже были видны Ланжерон, Александровский парк,
остатки его знаменитой старинной стены с арками и рядом – торгово-промышленная
выставка: целый город затейливых павильонов, среди которых возвышались высотой
с трехэтажный дом деревянный самовар чайной фирмы «Караван» и черная бутылка
шампанского «Редерер» с золотым горлышком.
На выставке играл симфонический оркестр, и вечерний бриз,
трепавший на белых флагштоках сотни цветных флагов и вымпелов, доносил иногда
до парохода его торжественную скрипичную бурю, нежно смягченную расстоянием.
Петя не уходил с палубы, весь охваченный восторгом выхода в
открытое море. Единственное, что немного омрачало его радость, это были
георгиевские ленты, оставшиеся в кармане пограничного офицера. А как бы они
сейчас пригодились!
Ветер крепчал, красиво надувая и полоща за кормой
итальянский флаг, и мальчик с горечью представил себе, как прекрасно могли бы
струиться и щелкать длинные концы его георгиевской лепты.
Впрочем, и без этого свежему морскому ветру было много возни
с Петиным костюмом. Ветер трепал воротник Петиной матроски, надувал ее на спине
и раздувал просторные рукава, тесно застегнутые на запястьях. А то, что шапка
теперь была без ленты, может быть, даже и к лучшему: она с некоторой натяжкой
могла сойти за берет пятнадцатилетнего капитана из романа того же названия, но
имела перед ним то преимущество, что под ее подкладкой лежало письмо.
Словно желая доставить Пете как можно больше радости, судьба
подарила ему в этот изумительный день еще одно незабываемое впечатление.
– Смотрите, смотрите: летит! – закричал вдруг Павлик.
– Где летит? Кто?
– Да Уточкин же!
Петя совсем забыл, что именно на сегодня был назначен так
долго ожидаемый перелет Уточкина из Одессы в Дофиновку. При благоприятных
метеорологических условиях смелый авиатор должен был подняться на своем
«фармане» с территории выставки, пролететь одиннадцать верст по прямой над
заливом и опуститься в Дофиновке. Не каждому мальчику посчастливилось бы
увидеть такое зрелище не с берега, а именно с моря.
Петя и все пассажиры, выбежавшие из своих кают на палубу,
увидели невысоко над водой аппарат Уточкина, который только что оторвался от
земли и теперь, стрекоча мотором, медленно приближался к пароходу. Он пролетел
совсем недалеко за кормой, так что в лучах заходящего солнца были отчетливо
видны велосипедные колеса аэроплана, медный бак и между двумя желтыми
полупрозрачными плоскостями согнутая фигурка самого Уточкина с ногами,
повисшими над морем.
Поравнявшись с пароходом, отчаянный Уточкин сорвал с головы
кожаный шлем и помахал им в воздухе.
– Ура! – закричал Петя и тоже было сорвал с головы шапку,
но, вспомнив про письмо, нахлобучил ее еще крепче.
– Ура! – закричали пассажиры, размахивая кто чем мог, и
летательный аппарат, уменьшаясь, стал удаляться по направлению к Дофиновке,
оставляя над заливом синюю струйку отработанного газа.
До этого времени Петя если и уезжал куда-нибудь из Одессы,
то не дальше Екатеринослава, где раза два гостил у бабушки, или Аккермана,
возле которого они каждый год проводили лето, – в Будаках, на берегу моря. В
Екатеринослав ездили на поезде, а в Аккерман на пароходе «Тургенев», который
казался чудом техники.
Теперь он плыл из Одессы в Неаполь на океанском пароходе.
«Палермо», строго говоря, не был океанским пароходом. Но так как было известно,
что ему случалось совершать рейсы и по океану, то Петя, сделав маленькую
натяжку, уверил себя и с жаром уверял других, что «Палермо» настоящий океанский
пароход.
Путешествие должно было продолжаться около двух недель –
довольно долго для быстроходного лайнера, каким он изображался во всех
проспектах и объявлениях.
Дело в том, что, продавая Василию Петровичу билеты, синьор в
серой визитке весьма ловко умолчал о том, что «Палермо» пароход не вполне
пассажирский, а, скорее, полугрузовой и должен делать продолжительные остановки
в портах следования. Но это выяснилось только в Константинополе, где началась
первая длительная погрузка, а до Константинополя плыли быстро и со всевозможным
комфортом.
Петя сразу с головой окунулся в упоительную жизнь океанского
парохода. Здесь все, каждая мелочь, волновало его своей особой
ультрасовременной технической целесообразностью, соединенной со старинными
романтическими формами парусного флота.
Ровный, непрерывный, напряженно дрожащий звук паровых и
электрических машин в тысячи индикаторных сил сливался со свежим, живым шумом
волны, также непрерывно льющейся, волнисто бегущей по железным бортам. Крепкий
ветер, насыщенный всеми запахами открытого моря, вольно посвистывал в вантах, и
тот же самый ветер, раздувая брезентовые рукава вентиляционных кожухов,
врывался в их разинутые жерла и потом дул то горячими, то холодными сквозняками
машинного отделения и грузовых трюмов.
Здесь смешивались самые различные запахи: теплый, уютный
запах полированного красного дерева кают-компаний и запах риполина, которым
были выкрашены переборки коридоров; ароматы ресторана и дух горячей стали,
машинного масла и сухого пара; смолистопеньковый запах матов и свежий запах
соснового экстракта, которым опрыскивали из пульверизатора кафельные отдаленные
комнаты с горячей и холодной водой. Здесь были тяжелые, качающиеся медные бра,
со свечами под стеклянными колпаками и элегантные матовые плафоны
электрического освещения; стальные трапы, и решетки машинного отделения, и
дубовая лестница с натертыми воском фигурными перилами и точеными балясинами,
двумя широкими маршами ведущая в салон.
В первый же день Петя облазил весь пароход, все его
таинственные закоулки и глубины угольных ям, где круглые сутки слабым накалом
светились электрические лампочки, дрожа в проволочных сетках, как в мышеловках.
Чем глубже под палубу уводили мальчика почти отвесные трапы
с очень скользкими, добела вытертыми стальными ступеньками, тем становилось
неуютнее и грязнее. Под ногами сочилась черная, масляная вода, и тошнило от
оглушительного стука машин, шороха гребного вала, безостановочно вращающегося в
своем масляном ложе, и тяжелого трюмного воздуха.
В подводной части парохода жили и все время трудились
механики, смазчики, кочегары. Иногда открывалась железная дверь кочегарки, и
тогда Петю обдавало нестерпимым зноем топок. В адском пламени спекшегося
раскаленного угля проворно двигались фигуры кочегаров с длинными ломами в
руках. Петя видел их черные, потные лица, облитые багровым светом, и чувствовал
ужас от одной только мысли остаться здесь хотя бы на пять минут.
