Он поскорее шел дальше, скользя по стальным половикам,
держась за маслянистые стальные поручни, спускался и поднимался по трапам, стараясь
выбраться из этого страшного мира. Но не так-то легко это было сделать.
Оглушенный грохотом и тонким звоном тысячи индикаторных сил пароходной машины,
разбушевавшейся где-то совсем рядом и лихорадочно сотрясающей тонкие переборки,
Петя попадал в помещения, существование которых трудно было себе представить.
Петя знал, что, кроме пассажиров классных, есть еще
палубные, но оказалось – существует еще одна категория пассажиров, так
называемых «трюмных». Они не имели права выходить даже на самую нижнюю палубу,
где обычно везли скот. Они ехали на дощатых нарах в самой глубине одного из
недогруженных трюмов.
Петя увидел груды какого-то грязного восточного тряпья, на
котором сидели и лежали измученные качкой, дурным воздухом, полутьмой, шумом
машин несколько турецких семейств, куда-то переезжающих вместе с детьми,
медными кофейниками и цыплятами в больших деревянных клетках.
С трудом выбрался Петя на верхнюю палубу, на свежий морской
воздух, и долго еще не мог прийти в себя.
Для пассажиров первого и второго классов жизнь на пароходе
шла по твердо заведенному порядку: в восемь часов утра пожилая горничная в
крахмальной наколке входила в каюту и, сказав баритоном: «Буон джорно», ставила
на столик поднос с кофе и булочками; в полдень и в шесть часов вечера по
коридору бесшумной рысью проносился официант с салфеткой под мышкой и, по
очереди стуча в двери кают, кричал скороговоркой итальянской commedia
dell`arte, раскатываясь на букве «р»:
– Пр-рего, синьор-р-ри, манджар-р-ре! – что значило:
«Пожалуйте кушать».
Для пассажиров первого класса полагался еще пятичасовой чай
и поздний ужин. Но семейство Бачей, принадлежавшее к той золотой середине
человеческого общества, которая обычно ездит во втором классе, было лишено
этого преимущества.
Это оставило в душе неприятный осадок, в особенности у Пети
и Павлика: за обедом пассажирам первого класса, кроме десерта, подавалось очень
вкусное сладкое, даже иногда мороженое, а пассажиры второго класса
довольствовались лишь одним десертом, состоящим из сыра и фруктов.
Первый и второй классы столовались в разных салонах. Во
втором классе за табльдотом председательствовал старший помощник, а в первом –
сам капитан, личность, недоступная для простых смертных, поэтому несколько
таинственная: его даже проныра Павлик видел за весь рейс всего несколько раз.
Зато старший помощник – весельчак и, судя по его
глянцевитому лилово-розовому носу с древнеримской горбинкой, пьяница – был в
полном смысле душа общества. Он так мило щипал Павлика под столом и называл его
«маленьким руски», так предупредительно передавал дамам сыр и подливал мужчинам
вина, так скрипел белоснежным, туго накрахмаленным кителем, поворачиваясь
направо и налево и оделяя всех обедающих своими простодушными улыбками!
За обедом подавались настоящие итальянские макароны под
томатным соусом, жаркое с гарниром «фаджоли», то есть фасолью, затем десерт –
круглые мессинские апельсины с веточками и листиками, сморщенные лилово-зеленые
фиги и свежий миндаль, который не кололся щипцами, а свободно разрезался
столовым ножом вместе с его толстой зеленой шкуркой и еще мягкой скорлупкой.
Несколько смущало то обстоятельство, что кушанья подавал
официант. Он просовывал мельхиоровое блюдо с левой руки, держа его на весу, и
надо было самому себе брать, и от застенчивости брали гораздо меньше, чем
хотелось.
Но решительно не понравилось и даже испугало Василия
Петровича то, что к обеду полагалось вино – по бутылке на троих. Правда, это
было слабенькое, довольно кислое итальянское винцо, и пассажиры пили его
пополам с водой, но все равно Василию Петровичу показалось это ужасным. Увидев
в первый раз перед своим кувертом толстую бутылку без этикетки, он затряс
бородой и чуть было не крикнул лакею: «Уберите эту гадость!» – но вовремя
сдержался и ограничился тем, что демонстративно отодвинул от себя вино.
Но впоследствии, попробовав его и убедившись, что пароходное
общество вовсе не имело в виду спаивать своих пассажиров второго класса
крепкими, дорогими винами, разрешил детям, чтобы не пропадало добро, за которое
было заплачено, подкрашивать воду несколькими каплями вина.
Это ежедневное подкрашивание и составляло для Пети и Павлика
одну из главных радостей обеда.
Из тяжелого запотевшего графина, насквозь промерзшего в
пароходном рефрижераторе, в большой бокал наливалась ледяная вода, а потом туда
прибавлялась тонкая струйка вина.
Вино смешивалось с водой не сразу. Оно сначала кружилось
гарусными нитями, а уже потом распускалось, и тогда вода окрашивалась в яркий
рубиновый цвет, а на крахмальной скатерти вспыхивала розовая качающаяся звезда.
Глава 15
Стамбул
Самым сильным впечатлением в первые дни путешествия – да,
впрочем, и потом – был вид открытого моря. День и две ночи – между Одессой и
Босфором не было видно берегов. Пароход шел полным ходом, в то же время как бы
неподвижно оставаясь в центре синего круга.
И, когда в полдень солнце стояло над головой, Пете трудно
было понять, в каком направлении движется пароход. Было что-то упоительное в
этой мнимой неподвижности, в отсутствии на горизонте земли, в этом торжестве
двух синих стихий – воздуха и воды, – в которых как бы купалось все Петино
существо, освобожденное от грубой власти земли.
На рассвете второго дня Петя проснулся от беготни над
головой. Звонил пароходный колокол, машина не работала, и в непривычной тишине
слышалось свежее, булькающее движение воды вдоль борта. Петя посмотрел в
иллюминатор и в легком утреннем тумане близко увидел высокий зеленый берег с
маленьким маяком и казармой под черепичной крышей.
Петя быстро оделся и побежал наверх. На спардеке рядом с
капитаном стоял турецкий лоцман в красной феске, а пароход самым малым ходом
втягивался в зеленое ущелье Босфора. Оно то расширялось, то сужалось, как
извилистая река. Иногда берег так близко придвигался к пароходу, что Пете
казалось – можно дотянуться до него рукой и потрогать надмогильные столбики
мусульманского кладбища, беспорядочно и косо белеющие между черными кипарисами,
маково-красный флаг с полумесяцем над таможней или дерновые кронверки береговых
батарей.
Это уже была Турция – заграница, чужбина, и вместе с острым
любопытством Петя вдруг почувствовал мгновенный прилив никогда не испытанной им
раньше острой тоски по родине, и это чувство уже не проходило до тех пор, пока
Петя не вернулся в Россию.
