Солнце уже поднялось довольно высоко, и жаркое отражение
воды бегало по всему пароходу, от ватерлинии до кончиков мачт, когда вошли в
Золотой Рог и остановились на константинопольском рейде.
С этой минуты семейством Бачей овладел род безумия,
свойственный всем неопытным путешественникам. Им захотелось немедленно, не
теряя ни одной минуты драгоценного времени, осмотреть все без исключения
достопримечательности этого единственного в мире города, длинная панорама
которого, полная знойного мерцания муравьиного движения толпы, так близко
стояла перед глазами, со своими куполами приземистых, но тем не менее высоких
мечетей, окруженных пиками минаретов.
Плюнув на завтрак и с нетерпением дождавшись, когда
жуликоватый турецкий чиновник, получив несколько серебряных пиастров, поставил
в паспорте какую-то закорючку, оказавшуюся, впрочем, знаком Османа, семейство
Бачей спустилось по внешнему трапу и, раздираемое на части
разбойниками-лодочниками, наконец кое-как упало на бархатные подушки ялика и
было за две лиры привезено на набережную.
Все дальнейшее слилось для Пети в ощущение одного
бесконечного, мучительно знойного трудового и в то же время праздничного дня,
состоящего из чередования оглушительного, поистине восточного базарного шума и
поистине восточной, скучной религиозной тишины огромных, как площади, пустынных
дворов вокруг мечетей и каменного, музейного холода внутри них. Но и там и
здесь надо было все время платить лиры, пиастры, пары и меджидие – монеты,
восхищавшие мальчиков турецкими надписями и странным знаком Османа.
В Турции семейство Бачей впервые столкнулось со страшным
явлением гидов, то есть проводников, показывающих туристам достопримечательности
города. Гиды преследовали их в продолжение всего путешествия. Были гиды
греческие, итальянские, швейцарские. При всех своих национальных особенностях,
они имели одну общую черту – назойливость. Но у константинопольских гидов эта
назойливость достигала высшего предела.
Едва ступив на мостовую константинопольской пристани,
семейство Бачей сразу же подверглось нападению гидов. Так же как и лодочники,
гиды рвали их на части, оспаривая, кому достанется добыча. Это была настоящая
уличная свалка, почти побоище, на которое, впрочем, никто не обращал внимания,
как на зрелище вполне обычное.
Со страшными проклятиями на всех языках и диалектах
восточной части Средиземного моря гиды вырывали друг у друга бумажные манишки,
со зверскими лицами замахивались тросточками, пихались локтями, становились
задом и лягались.
В конце концов семейство Бачей досталось одному, наиболее
влиятельному гиду, оттеснившему своих соперников при содействии знакомого
полицейского. Он был в визитке, сильно полинявшей под мышками, в штучных
полосатых брюках и красной феске. Его воинственно раздутые ноздри и жгучие усы
янычара выражали решимость умереть, но победить, в то время как во всем
остальном лицо и в особенности испуганные глаза с абрикосовыми мешочками
улыбались в страстном желании немедленно показать туристам решительно все
достопримечательности Константинополя: Перу, Галату, Илдыз-киоск, Фонтан змей,
Семибашенный замок, древний водопровод, катакомбы, бродячих собак, знаменитую
мечеть Айя-София, мечеть султана Ахмеда, мечеть Сулеймана, мечеть Османа,
Селима, Баязета и все двести двадцать семь больших и шестьсот шестьдесят четыре
малых мечети – одним словом, все, что только пожелают осмотреть туристы.
Он втолкнул их в пароконный фаэтон, сверкающий раскаленной
медью, а сам стал на подножку и, дико озираясь по сторонам, велел кучеру гнать
во всю мочь…
Вечером до такой степени измучились и устали, что, пока
наконец добрались до парохода, Павлик заснул уже в лодке и матросу пришлось
нести его по трапу, до самой каюты.
Василий Петрович был не на шутку встревожен, даже удручен
безумными издержками этого дня, не говоря уже о том, что даром пропали
оплаченные завтрак и обед. Было решено повести себя завтра умнее: обойтись без
гида, своими средствами. Этому должно было способствовать то, что ночью
«Палермо» перевели с рейда к пристани, где он пришвартовался для погрузки в
числе десятка других пароходов.
Трудно было себе представить, чтобы гид отыскал их в этой
однообразной пароходной тесноте. Они заснули мертвым сном в тесной, нагретой за
день каюте, под грохот лебедок и при движущемся свете разноцветных рейдовых
огней, проникавшем сквозь иллюминатор.
Разбуженные зеркальным блеском утреннего солнца и снова
увидев перед собой волшебную панораму Стамбула, Василий Петрович и мальчики
поторопились сойти на пристань. Это был последний день их стоянки, и надо было
воспользоваться им как можно лучше.
Первый, кого они увидели на пристани, был гид, радостно
приветствующий их взмахами бамбуковой трости над головой, а немного в стороне
стоял фаэтон с покорной фигурой меднолицего македонца на козлах.
И повторился вчерашний день, с тем лишь добавлением, что под
видом достопримечательностей гид стал таскать их по базарам и знакомым
лавочкам, уговаривая покупать сувениры. Покупка сувениров оказалась столь же
опасной и разорительной, как и осмотр достопримечательностей. Но семейство
Бачей, оглушенное впечатлениями, уже вступило в ту стадию туристской горячки,
когда люди теряют всякую волю и с лунатическим бездумьем подчиняются всем
прихотям своего гида.
Они покупали пачки грубо раскрашенных открыток с видами тех
же самых достопримечательностей, от которых изнемогали в действительности. Они
платили пиастры и лиры за кипарисовые четки, за какие-то литые стеклянные шары
с разноцветными спиралями в середине, за тропические раковины, за ножи для
разрезания и алюминиевые перья, точно такие же, какие можно было купить в Одессе
на выставке.
В ограде греческого монастыря афойские монахи всучили им за
шесть пиастров желтый деревянный ящик с громадным увеличительным стеклом, через
которое надо было рассматривать виды Афона.
Они очнулись лишь перед европейским кварталом Константинополя
– среди роскошных магазинов, ресторанов, банков и посольств, утопающих в темной
зелени южных садов. Гид тащил их в знакомый магазин фотографических
принадлежностей покупать кодаки, а после покупки аппарата предлагал семейству
Бачей пообедать с ним в шикарном французском ресторане.
Но тут Василий Петрович снова очнулся, взбунтовался, и они,
спасаясь от роскоши и разорения, ударились в другую крайность – в
константинопольские трущобы, где увидели человеческую нищету, доведенную до
крайности.
Впечатление от этих трущоб так тягостно подействовало на
Петину душу, что мальчик не скоро пришел в себя. Даже поездка на азиатский
берег, в Скутари, не сразу вернула Пете душевное спокойствие.
