Маленький пароходик бежал через Босфор, разваливая носом
зеленую воду и оставляя за собой две расходящиеся зеркальные морщины. Сотни
яликов отражались в проливе, неподвижном, как озеро. Под их легкими тентами на
бархатных подушках полулежали турецкие купцы, чиновники с портфелями и офицеры,
едущие по делам в Скутари или обратно.
По всему заливу вспыхивали на солнце мокрые весла. С
азиатского берега доносились степные запахи чабреца и тмина. А Пете все еще
казалось, что он дышит смрадом трущоб и видит тучи зеленых мух над гноящимися
глазами нищих стариков.
Едва причалили к пристани Скутари, как отдохнувший на
пароходике гид с новой энергией бросился вперед, стараясь напоследок показать
как можно больше местных достопримечательностей. Но силы наших путешественников
уже окончательно иссякли.
Рядом был базар. Они набросились на прохладительные напитки.
Несладкий лимонад со странным привкусом анисовых капель показался им райским
напитком. Потом пили розовую ледяную воду, подкрашенную фуксином, и ели
костяными ложечками из толстых стаканчиков разноцветное мороженое, какое обычно
продавалось на пасху на Куликовом поле. Затем их внимание привлекли горы самых
разнообразных восточных сладостей.
Василий Петрович всегда был противником того, чтобы детям
давали много сладостей, которые портят зубы и отбивают аппетит. Но здесь даже и
он не мог устоять против искушения попробовать баклаву, плавающую в медовом
сиропе на железных противнях, или соленые фисташки с костяной скорлупой,
лопнувшей на конце, как палец лайковой перчатки, откуда выглядывала
темно-зеленая мякоть.
Восточные сладости вызывали жажду, а выпитые потом
прохладительные напитки, в свою очередь, снова вызывали непреодолимое желание
есть восточные сладости. Петя, хорошо помнивший случай с бабушкиным вареньем,
вел себя в отношении восточных сладостей аккуратно. Зато Павлик не стеснялся.
Он так разъелся, что его невозможно было остановить. Когда же отец решительно
отказался больше покупать сласти, Павлик нырнул в базарную толпу и через
некоторое время вынырнул, держа в руках довольно большую коробку самого лучшего
рахат-лукума, оклеенную яркими лаковыми картинками.
– Где ты взял рахат-лукум? – грозно спросил отец.
– Купил, – ответил Павлик с независимой улыбкой.
– А деньги?
– У меня было полтора пиастра.
– Откуда ты их взял?
– Выиграл! – не без гордости сказал Павлик.
– Как – выиграл? Где? Когда? У кого?
И тут выяснилось, что во время переезда из Одессы в
Константинополь, пока отец изучал путеводитель и уточнял бюджет путешествия, а
Петя целые часы проводил на палубе, мечтательно подставив грудь в своей
фланельке и полосатой тельняшке под широкий черноморский ветер, Павлик успел
подружиться с итальянским официантом, был введен в общество ресторанной
прислуги второго класса и помаленьку поигрывал с ними в лото, пустив в дело
завалявшиеся русские три копейки, обмененные ему итальянским официантом на
турецкую валюту. Павлику повезло, и он выиграл несколько пиастров.
Василий Петрович схватил Павлика за плечи и, не обращая
внимания на то, что они находятся в центре большого азиатского базара, стал его
трясти, крича:
– Как ты смел играть в азартные игры, негодный мальчишка!
Сколько раз я тебе говорил, что порядочный человек никогда не должен играть на
деньги… тем более с… с иностранцами!
Павлик, которого уже начало слегка подташнивать от восточных
сладостей, притворно захныкал, так как совершенно не разделял взглядов отца на
игру в лото, к тому же еще такую удачную. Отец вспылил еще больше. И
неизвестно, чем бы все это кончилось, если бы гид вдруг не посмотрел на свои
шикарные часы накладного американского золота с четырьмя крышками. Оказалось,
что до отхода «Палермо» остается не более двух часов.
Не хватало еще опоздать!
Семейство Бачей бросилось на пристань, не торгуясь нашло
ялик и скоро очутилось на палубе парохода, который за это время уже погрузился
и, готовый к отплытию, стоял на рейде и давал первый гудок.
Прощание же с гидом превратилось в настоящую драматическую
сцену. Получив следуемые ему две лиры и стоя в качающейся лодке на своих
выносливых ногах старого волка, в то время как Василий Петрович с семейством
уже находился на штормтрапе, он начал просить бакшиш. Он и вообще отличался
красноречием, свойственным его беспокойной профессии, но теперь он превзошел
самого себя. Обычно он говорил одновременно на трех европейских языках, весьма
ловко и своевременно вставляя самые необходимые русские слова. Теперь же он
говорил главным образом по-русски, вставляя французские фразы, что придавало
его речи экспрессию ложноклассических трагедий.
Язык его монолога был темен, но смысл ясен. Протягивая руку,
сверкающую медными перстнями с большими искусственными брильянтами, с такой же
страстью, с какой он описывал достопримечательности, он теперь описывал
бедственное положение своей несчастной семьи, обремененной парализованной
бабушкой и четырьмя малютками, лишенными молока и одежды. Он жаловался на
старость, на плохие отношения с константинопольской полицией, которая отнимает
у него почти все заработки, на хронический катар желудка, на чудовищные налоги
и на конкуренцию, буквально убивающую его. Он умолял пожалеть дряхлого,
необеспеченного турка, всю свою жизнь отдавшего служению туристам. Он горестно
поднимал густые брови с проседью. По его щекам текли слезы.
Все это могло бы показаться обыкновенным шарлатанством, если
бы не настоящее человеческое горе, светившееся в его испуганных каштановых
глазах. Василий Петрович не выдержал, и в протянутую руку гида посыпалась
последняя турецкая мелочь, которая нашлась в карманах Василия Петровича.
Глава 16
Куриный бульон
Приближался вечер, а вместе с ним в неподвижном, отяжелевшем
от зноя воздухе чувствовалось томительное созревание грозы. Она ниоткуда не
шла, она как бы сама собой зарождалась над амфитеатром города, среди мечетей и
минаретов. Когда со скрежетом поползла вверх стопудовая якорная цепь, а затем
перегруженный пароход, осевший ниже ватерлинии, стал медленно поворачиваться на
рейде, солнце уже потонуло в грозовых тучах. Сделалось так темно, что в каюте и
салонах зажгли электричество. Из люков дохнуло горячими запахами кухни и машин.
Панорама города, лишенного красок, еще больше усиливала грозовую зелень
Золотого Рога.
Пароходные машины дышали тяжело, с натугой. Хотя поверхность
воды казалась неподвижной, как литое стекло, пароход начало очень медленно
покачивать.
