Павлик, только что через силу съевший последний кубик
рахат-лукума, густо посыпанного сахарной пудрой, который показался ему слишком
мучнистым на вкус и как-то неприятно, слишком податливо-вязким, вдруг
почувствовал во рту противную металлическую кислоту. Начало неудержимо сводить
челюсти. Резко-зеленая, прозрачная вода, чем-то напоминающая рахат-лукум, так
тягостно поразила его зрение, что он зажмурился и тут же испытал ощущение
полета на качелях. Он сделал усилие, чтобы выговорить «папа, я кажется,
отравился», но не успел, так как у него начался приступ морской болезни.
В это время как раз над самым полумесяцем Айя-Софии в
угольно-черных тучах, среди минаретов, вспыхнула ломаная молния, и вслед за
этим все вокруг потряс такой удар, как будто бы небо раскололось пополам и его
обломки посыпались на город и на рейд. Пронесся вихрь, гоня по холмам смерчи
пыли. Вода закипела. А когда, обогнув Серай Бурну и зарываясь в пенистые волны,
вошли в Мраморное море, то оно, все исписанное зигзагами шквалов, и впрямь
показалось мраморным.
Но Мраморного моря Петя уже не увидел, так как его постигла
участь Павлика. Они оба, белые как мел, пластом лежали в душной каюте. Отец
метался между ними, не зная, что предпринять. А горничная-итальянка с привычной
сноровкой бегала по коридору, меняя тазы.
Дело, конечно, было не только в качке и восточных сладостях.
Мальчики переутомились от впечатлений, от жары, беготни, уличного шума. Морская
болезнь скоро прошла, но поднялась температура – они горели, бредили. Пароходный
доктор – итальянец осмотрел их со всеми традиционными приемами старого
европейского врача, педанта: он сильно прижимал их языки серебряной ложкой,
взятой в буфете первого класса; мял их голые животы опытными твердыми пальцами;
выстукивал молоточком, выслушивал в трубку, а также без трубки, приложив к телу
большое, мясистое ухо; крепко держал за пульс, следя за стрелкой больших
золотых часов, в крышке которых с внутренней стороны отражался круглый
иллюминатор и вода, быстро бегущая мимо него; грубовато шутил по-латыни с
испуганным отцом, чтобы вдохнуть в него бодрость; ничего особенно опасного не
нашел, но велел три дня оставаться в постели, дал слабительные порошки и
милостиво удалился, прописав куриный бульон с сухарями и легкий омлет.
Последнее крайне взволновало Василия Петровича, так как еще
в Одессе все знающие в один голос заклинали его ни в коем случае ничего не
требовать из пароходного буфета сверх того, что входило в стоимость билета,
потому что: «Вы не знаете этих мошенников: они вас обдерет как липку; они на
этом только и отыгрываются; они вам насчитают бог знает что – и за сервировку,
и за хлеб, и за подачу, и десять процентов пур буар, так что и не заметите, как
останетесь без штанов».
Как ни ужасала Василия Петровича подобная перспектива, но
все же он, порывшись в словаре, на ломаном итальянском языке заказал официанту
две порции куриного бульона с сухарями и два омлета из ресторана, за отдельную
плату.
Таким образом, мальчики пропустили не только Мраморное море
и Дарданеллы, но также и Салоники, портовый шум которых и крики на разных
языках – греческом, турецком, итальянском – слышали через иллюминатор,
полуотвинченный ввиду сильной жары.
Глава 17
Акрополь
Пароход шел на юг вдоль Салоникского залива. Слева было
открытое море, справа тянулись пустынные берега, на первом плане низкие, а
дальше холмистые, переходящие в горную цепь с одной высокой вершиной, над
которой плоско висела гряда кудрявых неподвижных облаков, как бы отлитых из гипса.
Было в этой одинокой горе и в этих облаках, бросавших на нее голубые тени,
что-то притягательное. Пассажиры рассматривали ее в бинокли с таким вниманием,
как будто на ней должно было сию минуту произойти чудо.
Отец, прижимая одной рукой к груди красный томик
путеводителя, а в другой держа бинокль, тоже смотрел на волшебную вершину.
Когда Петя подошел, он с живостью повернул к сыну лицо с блестящими от восторга
глазами, вложил в его руку маленький перламутровый бинокль покойной мамы и
сказал:
– Смотри, дружок, это Олимп!
Петя не понял:
– Что?
– Олимп! – торжественно повторил Василий Петрович.
Петя подумал, что отец шутит, и засмеялся:
– Нет, серьезно?
– Тебе говорят – Олимп!
– Какой Олимп? Тот самый?
– А какой же еще?
И вдруг Петя с поразительной ясностью понял, что именно эта
самая земля, которую он видит так близко от парохода, и есть древняя Пиэрия, а
гора Олимп и есть тот самый Олимп Гомера, где некогда обитали греческие боги,
довольно хорошо известные мальчику по мифам древней истории.
А может быть, они и сейчас там обитают? Петя посмотрел в
мамин бинокль, но, к сожалению, он был слишком слаб, для того чтобы
сколько-нибудь заметно увеличить божественный Олимп. Петя только сумел
рассмотреть отару овец, ползущую по ближнему склону, как тень облака, и прямую
фигуру пастуха, окруженного собаками. Но все же ему показалось, что он очень
хорошо видит богов, так как одно облако напоминало полулежащую фигуру Зевса, а
другое летело в развевающемся плаще, как Афина Паллада, по всей вероятности
спешащая к осажденной Трое на помощь Ахиллу…
Однажды летом Василий Петрович, чтобы расширить умственный
кругозор своих мальчиков, прочитал им от доски до доски всю «Илиаду», так что
теперь Пете было легко увидеть летящую Афину Палладу. Но, значит, где-то здесь
поблизости должна быть и самая Троя…
– Папочка, а где же Троя? Мы увидим Трою? – с волнением
спросил Петя.
– Увы, мой друг, – сказал отец, – Троя осталась уже далеко
позади, возле Дарданелл, и вы с Павликом ее уже больше никогда не увидите. – И
назидательно добавил, намекая на печальный случай с восточными сладостями: Так
судьба наказывает жадность и обжорство.
Это, конечно, было справедливо, но все же Пете показалось,
что судьба поступила слишком жестоко, лишив их из-за какого-то паршивого
рахат-лукума счастья собственными глазами увидеть Трою. Впрочем, для того чтобы
не слишком восстанавливать Петю против судьбы, Василий Петрович поспешил
заметить, что все равно с парохода Трою не было видно, и мир между Петей и
судьбой был восстановлен. Но зато, увидев через два дня Афины, Петя был с
избытком вознагражден за потерю Трои.
Мучительно долго тянулись гористые пустынные берега
длиннейшего греческого острова Эвбеи – сухого и каменистого. Но вот наконец он
кончился. Ночью прошли какой-то пролив, видели в иллюминатор береговые маяки.
Пароход несколько раз менял скорость, поворачивался. Заснули поздно, а когда
утром проснулись, то пароход уже стоял на рейде Пирея, в виду Афин.
