Дотащив наконец Павлика и саквояж, толстяк тотчас повесил
фуражку на гвоздь над конторкой, превратившись, таким образом, из комиссионера
в самого хозяина предприятия. Впрочем, вскоре оказалось, что он в себе
совмещает еще четыре лица: официанта, повара, номерного и портье, то есть весь
персонал отеля, кроме горничной и кассирши, чьи обязанности исполняла его
супруга.
«Эспланад-отель» помещался между лавочкой старьевщика и
харчевней «тратторией» – в таком узком переулке, что в нем ни в коем случае не
могли бы разъехаться два экипажа. Впрочем, это имело чисто теоретическое
значение, потому что весь переулок представлял собой не что иное, как лестницу
с вытертыми плитами широких каменных ступеней. Между высокими, но очень узкими
домами на веревках сушилось разноцветное белье, и, несмотря на то что вокруг
бушевали самые яркие краски неаполитанского июня, в переулке было темно, сыро,
а в окне траттории даже светился зеленый газовый рожок.
В «Эспланад-отеле» имелось всего четыре номера, выходящие
дверями и окнами в стеклянную галерею внутреннего двора, очень похожего на
дворы старой Одессы, с той лишь разницей, что цветущие олеандры и азалии росли
здесь прямо из земли, а не стояли в зеленых кадках, а помойка была переполнена
не только обрезками цветной зелени, рыбьими внутренностями, но также большим
количеством устричных раковин, красной шелухи лангуст и половинками громадных
выжатых лимонов.
Увидя обои со следами клопов, две страшные кровати под
балдахинами и облупленный железный рукомойник, расписанный видами
Неаполитанского залива, Василий Петрович схватил саквояж и уже готов был
немедленно бежать из этого вертепа, но силы оставили его. Он сел на
пошатнувшийся плетеный стул и, раскрыв самоучитель, стал торговаться. Хозяин
требовал десять лир в сутки, Василий Петрович давал одну. В конце концов
сошлись на трех, что было всего лишь на одну лиру дороже, чем следовало.
Теперь, не теряя драгоценного времени, можно было отправляться осматривать
достопримечательности. Но вдруг Василий Петрович почувствовал, что ему трудно
встать со стула. Только теперь он понял, как утомило его длительное морское
путешествие, показавшееся сначала таким легким и удобным. Он с усилием
перебрался со стула на кровать и некоторое время сидел под распятием с
красными, сонными глазами, протирая платком стекла пенсне. Видимо, он еще
надеялся побороть усталость, но из этого ничего не вышло.
– Знаете что, братцы. – сказал он с виноватой улыбкой, – я с
полчасика сосну. Да и вам советую. Снимайте сандалии, заваливайтесь…
Павлик, у которого после насильственного путешествия на
плече комиссионера тоже слипались глаза, стал покорно снимать сандалии. Но Пете
не терпелось выйти в город. Он хотел поскорее отправить корреспонденцию:
письмо, взятое у Гаврика, и открытку тете с описанием «извержения» вулкана
Стромболи.
Сначала отец испугался, но Петя с таким достоинством
заметил, что он уже не маленький, с таким глубоко религиозным выражением на
лице поклялся и перекрестился на распятие, обещая лишь купить в лавочке марку и
сейчас же возвратиться обратно, что отец в конце концов согласился и вручил
Пете красивую итальянскую серебряную лиру на почтовые расходы. При виде этого у
Павлика пожелтели глаза.
– А я? – быстро сказал он, надевая сандалии.
– А ты будешь спать, – холодно ответил Петя.
– Я не тебя спрашиваю, а я папу спрашиваю.
– Боже упаси! – испуганно воскликнул отец.
– Чего? – скривив на всякий случай рот, спросил Павлик,
готовый в любую минуту заплакать.
– Что – чего? – строго сказал отец.
– Чего Петьке можно, а мне нельзя?
– Во-первых, не «чего», а «отчего»; пора бы уже научиться
правильно говорить по-русски; а во-вторых, не «Петьке», а «Пете».
– Пожалуйста, – с готовностью согласился Павлик. – Отчего
Пете можно, а мне нельзя?
– Оттого, что Петр большой, а ты маленький.
Этот аргумент всегда раздражал Павлика. Сколько он ни рос,
как ни старался, но по сравнению с Петей всегда был маленьким.
– Я не виноват, что Петя старше, а я младше, – захныкал
Павлик. – Ему все можно, а мне ничего нельзя!
– Да, но ведь я иду в город по делу, мне нужно отправить
корреспонденцию, а ты для баловства, – назидательно сказал Петя.
– А может быть, мне тоже надо корреспонденцию?.. Папочка,
пусти меня!
– Ни под каким видом! – решительно заявил отец, и это
вселило в Павлика некоторую надежду.
Обыкновенно после слов «ни под каким видом» отец, немного
подумав, прибавлял: «Впрочем, если ты дашь мне слово, что будешь вести себя
прилично…» – или что-нибудь в этом роде. Для того чтобы ускорить дело, Павлик с
грубым притворством заплакал, украдкой посматривая на отца. Он хорошо изучил
характер своего папы.
– Впрочем… – сказал Василий Петрович, не переносивший
детских слез, если ты дашь мне слово…
– Честное благородное слово! – быстро сказал Павлик – и
промахнулся.
Отец нахмурился:
– Сколько раз я тебе говорил, чтобы ты никогда не клялся!
Клятва унижает человека, который клянется. Давая слово, никогда не следует
прибавлять: «Честное благородное». Само собой понятно, что у каждого
порядочного человека слово может быть только честное и только благородное.
Совершенно достаточно, чтобы человек дал просто слово.
– Даю просто слово! – торжественно воскликнул Павлик,
нетерпеливо застегивая сандалии, и опять промахнулся, потому что поторопился.
– В чем ты даешь слово?
– В том, что буду себя вести прилично.
– Это главное, и чтобы ты ни на шаг не отходил от Пети.
– Не буду.
– Как это – не будешь?
– Не буду отходить ни на шаг от Пети, – поправился Павлик.
– Ну, вот это другое дело.
– И пусть он меня будет слушаться, – вставил Петя, – а то я
с ним не пойду, потому что он обязательно потеряется и я же буду за него
отвечать.
– Я не потеряюсь, – сказал Павлик.
– Нет, ты потеряешься! Ты всегда теряешься.
– А кто потерялся в последний раз, в Одессе, когда мы чуть
не остались из-за тебя на пристани и тетя чуть с ума не сошла?
– Не бреши!
– Я не брешу.
– Дети, перестаньте ссориться!
– Я не ссорюсь, это Петька ссорится.
