Увидев эту картину, толпа, сопровождавшая Петю и Павлика, в
тот же миг потеряла всякий интерес к юным иностранцам. Зрелище трамвайной
забастовки целиком захватило неаполитанцев, тем более что как раз в эту минуту
в глубине улицы показались первые ряды демонстрации с черными и красными
флагами, портретами, лозунгами.
Все бросились к ним навстречу. Мальчики остались одни.
Крепко вцепившись в Петину руку, Павлик смотрел на первые ряды надвигающейся
демонстрации.
Страшные, бородатые дядьки в широкополых шляпах несли черный
флаг с белой итальянской надписью и портреты каких-то столь же бородатых дядек,
среди которых, к немалому своему удивлению, Павлик узнал «нашего русского» Льва
Толстого.
За бородатыми шли другие дядьки, уже не бородатые, в
каскетках; они несли красный флаг и держали на груди портреты еще двух
совершенно неизвестных Павлику пожилых людей с большими, окладистыми бородами.
Впоследствии оказалось, что это Маркс и Энгельс. Шли рабочие, носильщики,
кочегары, матросы, приказчики – в пиджаках, куртках, блузах, полосатых
тельняшках, фуфайках… Они старались идти медленно, но у них ничего не выходило,
и они все время сбивались на быстрый итальянский шаг.
Размахивая шляпами, каскетками и тросточками, они
выкрикивали на разные голоса:
– Эввива сочиализмо! Пролетарии всех стран, соединяйтесь!
Долой военные приготовления! К черту правительство войны! Итальянцы хотят мира!
К демонстрации присоединялись прохожие. Многие вели с собой
велосипеды. Уличные продавцы катили свои тележки. Сбоку уже плелся знакомый
старик с шарманкой – быть может, последний шарманщик Неаполя. И хотя все это,
облитое розовым предвечерним светом, имело оживленно-театральный вид, Петя
почувствовал сильную тревогу. Он стиснул руку брата. Петина тревога передалась
Павлику.
– Петька, – закричал он, – революция идет!
– Не революция, а демонстрация, – сказал Петя.
– Все равно тикаем!
Но вокруг уже шумела толпа, и неизвестно было, как из нее
выбраться и куда тикать.
В это время сзади послышались громкие голоса. Говорили
по-русски. Несколько человек – и среди них мальчик Петиного возраста в куртке –
быстро пробирались сквозь толпу поближе к демонстрантам. Мальчик в курточке,
лобастый, с капельками пота на утином носу, изо всех сил работал локтями, а
худощавый человек в летнем кремовом пиджаке и такой же легкой фуражке, сбитой
набок, – по-видимому, его отец – с желтыми усами над бритым, солдатским
подбородком, крепко держал мальчика за плечо оранжевой от загара рукой и глуховатым
басом сердито повторял:
– Макс, умерь свою прыть! Макс, умерь свою прыть!
Он вытягивал жилистую, длинную шею, с острым вниманием
всматривался поверх голов вперед, и хотя сам требовал, чтобы Макс умерил прыть,
но свою собственную прыть, по-видимому, тоже никак не мог умерить. Иногда он
оборачивался назад и кричал кому-то, делая по-нижегородски ударение на «о»:
– Пробирайтесь-ка, господа, поближе! Весьма рекомендую
поближе. Обратите внимание: в прошлом году эти синьоры анархисты-синдикалисты ограничивались
тем, что ложились перед вагонами на рельсы, а теперь видите, что делается!
Совсем другая опера!
– Да, да! – кричал через толпу господин в пенсне и панаме,
мягко грассируя, проглатывая и сливая некоторые буквы. – Это подтверждает мою
мысль, что хотя центр революции после девятьсот пятого года переместился в
Россию, но консолидация сил европейского пролетариата развивается еще более
интенсивно… Пардон, – мимоходом прибавил он, обращаясь к Пете, которого задел
рукавом просторного пиджака с выпущенным поверху открытым воротником рубашки
апаш.
За ним пробирался еще один русский. На нем была дешевая,
дурно сшитая тройка, на круглой, крепкой голове – новая фетровая шляпа, в руке
на весу бамбуковая трость. Он двигался прямо, напирая сильной выпуклой грудью
на толпу, ничего не видя вокруг, кроме демонстрантов, которые как бы неудержимо
притягивали к себе все его существо. Сжатые брови, скулы, вздрагивающие
напряженно, полуоткрытый рот и маленькие злые глаза – все это показалось Пете
странно знакомым.
Рука с бамбуковой тростью на весу отстранила Петю, и мальчик
совсем близко увидел короткие пальцы с квадратно обрезанными толстыми ногтями,
напряженные косточки и между большим и указательным пальцами, на вздутом
мускуле – вытатуированный якорь.
Но не успел Петя отдать себе отчет, почему этот маленький
мутно-голубой якорь кажется ему таким знакомым, не успел он подумать, что это
за русские, почему они здесь, кто они такие, как толпа качнулась, шарахнулась в
одну сторону, потом в другую, и в противоположном конце улицы перед
демонстрантами Петя увидел треуголки и узкие красные лампасы карабинеров.
Вдалеке мелькнули черные перья на шляпах берсальеров, бегущих с ружьями
наперевес своим форсированным шагом.
Раздался грубый, зловещий звук военной трубы. На один миг
стало совсем тихо. Затем где-то послышался звон разбитого стекла, и все вокруг
закричало, завыло, засвистело, побежало…
Хлопнуло несколько револьверных выстрелов.
Увлекаемые бегущей толпой, Петя и Павлик держались за руки,
делая невероятные усилия, чтобы их не оторвали друг от друга. Пете, забывшему в
эти минуты, что он находится не в России, а за границей, все время казалось,
что сейчас откуда-то из-за угла выскочат на своих лошадях казаки и начнут
направо и налево стегать нагайками. Ему казалось, что они бегут по Малой
Арнаутской, и это представление еще более усиливалось оттого, что под ногами
лопались рассыпающиеся каштаны.
Павлика сбили с ног. Он упал, ободрал себе голое колено. Но
Петя поднял его и потащил дальше. Павлик был так испуган, что даже не плакал, а
только все время сопел и повторял:
– Тикаем же, тикаем скорей!
Вместе с частью толпы они очутились в узком дворе с
мусорными ящиками и красивыми коваными железными решетками на окнах первого
этажа. Двор был замощен каменными плитами, громадными и потертыми. Пробежав под
аркой грязных мраморных ворот, где каждый шаг гулко шлепал и гремел, как
пистолетный выстрел, мальчики очутились на улице против крутого откоса
какого-то холма, на террасах которого был разбит маленький скверик.
