Например, в Неаполе они пробыли всего трое суток и за это
время умудрились съездить на маленьком пароходике на остров Капри, побывать там
в знаменитом голубом гроте, на обратном пути прогуляться по Сорренто и
Кастелламаре, на другой день посетить раскопки Помпеи, подняться почти к самому
кратеру Везувия; затем осмотреть почти все неаполитанские музеи, картинные галереи,
церкви и, наконец, знаменитый аквариум, где за стеклянными витринами в
средиземноморской воде, освещенной сверху, как на сцене странного театра,
мальчики видели волшебные картины из жизни подводного царства: среди белых
коралловых деревьев и полипов, похожих на голубые и красные хризантемы, по
крупным красивым раковинам ходили громадные лангусты и вверх и вниз плавали
рыбы, как межпланетные дирижабли, прилетевшие с Земли на Марс.
Когда уезжали из Неаполя в Рим и уже сидели в душном вагоне,
ожидая третьего звонка, Василий Петрович посмотрел в окно и вдруг неуверенно
сказал:
– Как хотите, а это Максим Горький… – Он поправил пенсне,
высунулся в окно и стал всматриваться. – Максим Горький! – уже уверенно
воскликнул он.
Петя торопливо просунул голову под руку отца. По перрону
мимо поезда шла с портпледами и баулами довольно большая группа людей, громко
разговаривающих по-русски. Среди них Пете сразу бросилась в глаза высокая,
немного сутулая фигура того самого человека, который недавно перевязывал
Павлика во время уличных беспорядков.
Теперь Петя вдруг понял, почему этот человек тогда показался
ему страшно знакомым: он неоднократно видел его портреты в журналах и на
открытках. Это и был знаменитый Максим Горький. Петя также увидел матроса с
маленьким дешевым чемоданчиком на широком плече.
Прошла дама в трауре с девочкой лет тринадцати –
по-видимому, дочерью. Мелькнуло личико с серьезными глазами и горестно сжатым
ртом, темно-каштановая коса, переброшенная через худенькое плечо, черный бант…
В это время поезд тронулся. Люди на перроне покатились
назад. Петя снова увидел Максима Горького, матроса, даму с девочкой. Они все
стояли напротив, возле другого поезда с открытыми дверцами. По-видимому, одна
часть из них уезжала, другая – были провожающие.
– Максим Горький! Максим Горький! – закричал Петя,
размахивая шляпой.
Девочка обернулась и посмотрела на Петю. Их глаза
встретились. В ту же минуту сверху махнула волна вонючего паровозного дыма.
Петя зажмурился, но крошечный кусочек каменного угля успел влететь ему в глаз,
под верхнее веко. И для мальчика началось мученье, отравившее всю радость
дороги от Неаполя до Рима.
Гвоздь в сапоге или уголек в глазу! Кто хотя бы раз в жизни
не испытал этой маленькой неприятности – сначала такой невинной, но постепенно
доводящей до исступления! Это была настоящая пытка. Сначала Петя чувствовал
лишь досадное неудобство от присутствия в глазу инородного тела. Глаз слезился,
и Пете казалось, что вот-вот слеза вымоет из-под века уголек и тогда наступит
блаженное успокоение. Но слезы текли, а уголек не вымывался. Он глубоко засел и
при малейшем движении века перекатывался, натирая глазное яблоко.
Полуослепший от слез, испытывая жгучую боль, Петя метался по
раскаленному вагону и не знал, что делать. Сослепу он натыкался на скамьи, на
чьи-то ноги. Он ушиб колено, но даже эта новая боль не могла заглушить старую.
Отец требовал, чтобы он сидел смирно и ни в коем случае не
тер глаз тогда уголек выйдет сам собой. Но уголек не выходил. Петя снова
начинал изо всех сил тереть глаз кулаком. Боль делалась невыносимой. Петя
стонал, вскрикивал, бил в отчаянии каблуками об пол. Отец дрожащими руками
пытался вывернуть Петино веко и кончиком платка достать уголек. Петя вырывался
из рук отца. Он то и дело бегал в уборную и, налив в пригоршню теплой воды из
умывальника, опускал в нее воспаленный глаз. Ничто не помогало. Это было еще
хуже, чем зубная боль.
В те редкие минуты, когда боль немного ослабевала, Петя
видел в режущем блеске итальянского полудня плывущие в окнах вагона сухие
холмы, белую пыль над шоссе, шлагбаумы и маленькие домики путевых сторожей с
заборчиками из старых шпал, с подсолнечниками, мальвами и грязными гоголевскими
свиньями. Если бы не рощицы красивых итальянских сосен с развилистыми
оранжево-розовыми ветвями и почти черной хвоей, то можно было подумать, что
поезд приближается не к Риму, а к Миргороду.
Это все текло в глазах и мелькало, и лишь одно впечатление,
одна картина все время оставалась неподвижной: перрон неаполитанского вокзала,
толпа провожающих, дама в трауре и девочка с черным бантом в каштановой косе.
Она все время вопросительно и строго смотрела на Петю и была неподвижна и
неустранима, как уголек, влетевший в Петин глаз.
Но все на свете кончается. Кончились и Петины мучения. В
углу вагона сидела старая итальянка с коралловым крестиком на сморщенной шее.
Она везла корзину, из которой выглядывали головы уток, и всю дорогу усердно
читала молитвенник. Но она отлично видела все, что делается в вагоне. В то
время, когда Петя в десятый раз, топая ногами, пробегал мимо нее в уборную, для
того чтобы прополоскать глаз, она вдруг поймала его сильными, жилистыми руками,
посадила рядом с собой на скамью, схватила за голову и приблизила к нему
вплотную свое черное усатое лицо, страшное, как у ведьмы.
Не говоря ни слова, она ловкими пальцами вывернула мальчику
веко, разинула жаркую пасть, высунула длинный мокрый язык и слизнула уголек,
въевшийся в слизистую оболочку. В тот же миг Петя почувствовал сладостное
облегчение. Старуха сняла двумя пальцами с языка уголек, торжественно показала
его пассажирам и произнесла длинную итальянскую фразу, в ответ на что весь
вагон разразился аплодисментами, а утки оживленно закрякали. Затем старуха
поцеловала Петю в голову, перекрестила слева направо и снова углубилась в
молитвенник.
Глава 26
Вечный город
Поезд уже подходил к Риму. Бродячие музыканты – мандолина,
гитара и скрипка, – остановившись среди вагона, ударили в последний раз по
струнам. И под звуки «Санта Лючия» и скрип тормозов поезд остановился.
Сопровождаемые шумной толпой комиссионеров и гидов, наши
путешественники взгромоздились на старый фаэтон. Веттурино – извозчик ударил
длинным бичом по своим клячам, повернул рукоятку большого счетчика сбоку козел,
и они поехали по раскаленным пустыням римских площадей, где били высокие
шипучие фонтаны, оставляя на камнях мостовой позеленевшие полосы, которые
наподобие стрелки компаса показывали постоянное направление южного ветра.
После пережитых мучений Пете доставляло особенное
наслаждение смотреть. Казалось, сила его зрения утроилась. Он вертелся во все
стороны, стараясь не пропустить ни одной подробности знаменитого города.
