Но солдат лежал как чугунный, ничего не слыша и ничего не
понимая, и вдруг стало ясно, что он тяжело пьян. Это окончательно взорвало
Василия Петровича.
– Вы наглец! Слышите? Сию же минуту освободите не
принадлежащее вам место!
Солдат открыл водянисто-голубые глаза, подмигнул, издал
громкий, неприличный звук и снова захрапел.
Тогда Павлик стал изо всех сил колотить кулаками по
голенищам грубых солдатских сапог с двойным швом, крича:
– Окаянный! Окаянный!
Солдат медленно приподнялся, некоторое время с изумлением
смотрел на Павлика, видимо не зная, как поступить – засмеяться или
рассердиться, – но в конце концов рассердился, закипел, взял Павлика за лицо
растопыренной пятерней с черными ногтями и, брызгая слюной и топорща рыжие усы,
стал грозно кричать по-немецки:
– Поди прочь, русская свинья, молокосос! Ты здесь не хозяин,
здесь, славу богу, не Россия, и я тебе оторву уши за оскорбление австрийского
мундира!
На шум неторопливо пришел кондуктор.
– Уберите отсюда этого пьяного нахала! – кипятился отец.
Но кондуктор стал на сторону солдата и, выпятив грудь,
строго заявил отцу, что здесь нет плацкарт и каждый пассажир может занимать
себе любое свободное место; а если русский господин будет оскорблять
австрийский мундир, то он вышвырнет его вон из поезда со всеми его детьми и
бебехами. Он так и сказал: «Мит алле киндер унд бебехен хинаус!»
Услышав об оскорблении мундира, Василий Петрович не на шутку
струхнул.
– Ты, знаешь, рукам воли не давай! – пробормотал он Павлику
и стал вытаскивать из-под солдата плащ и дорожный мешок.
Солдат же, гремя своим тесаком, повернулся на другой бок и
снова с присвистом захрапел на весь вагон.
Впрочем, на следующей станции он вскочил как встрепанный и,
ворча про себя разные австрийские проклятия по адресу русских свиней, покинул
вагон.
Семейство Бачей сидело, как оплеванное. Василий Петрович
побледнел, и бородка его тряслась. Однако ничего нельзя было поделать.
Перед самой границей в вагоне, кроме семейства Бачей,
оставался лишь один пассажир, который сидел в углу, обхватив с одной стороны
дорожную корзинку, а с другой – портплед с подушкой и старым стеганым одеялом.
По-видимому, это был тоже русский и по внешности принадлежал к типу эмигрантов.
Было заметно, что он очень волнуется, хотя и старается
казаться спокойным. Он даже делал вид, что дремлет. Скоро через вагон прошел
австрийский жандармский офицер, отобрал паспорта, и Петя видел, как у пассажира
дрожали руки, когда он отдавал свой паспорт.
Поезд, визжа тормозами, остановился. Семейство Бачей
вытащило свои вещи на грязный пустынный перрон, прошло через вокзал и очутилось
в холодном зале для таможенного досмотра. Здесь находился длинный решетчатый
прилавок, составленный из ряда добела потертых рельсов, и за этим прилавком
стояли несколько русских таможенных чиновников и русский жандармский ротмистр в
голубом мундире с серебряными аксельбантами.
Когда багаж был разложен на прилавке, начался досмотр. Как
всегда при соприкосновении с представителями власти, Василий Петрович почему-то
ужасно раздражался и нервничал, хотя для этого, собственно, не было никаких
оснований. Он испытывал острое чувство унижения своего человеческого
достоинства.
Петя видел, как отец долго не попадал ключиком в замок,
когда отпирал чемодан.
– Кофе, табак, духи, шелковые изделия везете? – спросил
таможенный чиновник, равнодушно проводя рукой с обручальным кольцом по
разложенным на прилавке вещам.
– Потрудитесь лично удостовериться, – вспыхнув, проговорил
отец, сдерживая дрожание нижней челюсти. – А я не обязан… отдавать вам отчет…
Можете поступать по закону…
Таможенный чиновник вяло порылся в чемодане; пожав плечами,
вынул несколько булыжников из Павликиного мешка, повертел их в руках, засунул
обратно и проследовал дальше.
– Откуда изволите следовать? – строго спросил жандармский
ротмистр, слегка звякнув шпорами.
– Как видите, из Австро-Венгрии.
– Изволили также посетить Швейцарию? – спросил жандармский
ротмистр, учтиво показывая рукой в серой замшевой перчатке на плащи и
альпенштоки.
– Как видите, – сказал Василий Петрович со скрытой иронией.
– Литературу везете?
– Что вы имеете в виду?
– Я имею в виду женевские или цюрихские
социал-демократические издания. Должен предупредить, что провоз через границу
подобной антиправительственной нелегальщины может повлечь для вас самые
серьезные последствия.
Но не успел Василий Петрович раскрыть рот, чтобы ответить на
это что-нибудь язвительное, как вдруг жандармский ротмистр повернулся спиной и
проворно пошел, почти побежал к тому самому пассажиру, который ехал в одном
вагоне с семейством Бачей.
Пассажир этот теперь стоял у железного прилавка, окруженный
несколькими таможенными чиновниками, которые быстро вынимали из его корзины
разные вещи – студенческие диагоналевые брюки, косоворотки, штиблеты, кальсоны,
– а также мяли и щупали его стеганое одеяло.
– Никифоров! – негромко крикнул жандармский ротмистр, и в
тот же миг возле него появился небольшой человечек в штатском с большими
ножницами в руке. – Давай одеяло!
Человечек в штатском подошел к прилавку и опытным движением
стал вдоль и поперек пороть одеяло.
– Вы не имеете права портить мои вещи, – сказал пассажир
тихо и побелел, как полотно.
– Не извольте беспокоиться, не испортим, – сказал
жандармский ротмистр и, запустив руку в прореху, стал двумя пальцами брезгливо
вытаскивать из одеяла одну за другой пачки тонкой, папиросной бумаги, густо
покрытой убористой печатью.
Прибежали еще два человека в котелках и взяли пассажира за
руки. А он, густо покраснев, вдруг рванулся всем телом и, озираясь по сторонам,
стал кричать слабым голосом:
– Передайте товарищам, что меня взяли на границе, моя
фамилия Осипов! Передайте, что я Осипов!
Его поспешно увели в какую-то боковую дверь с вырезанным
вензелем железной дороги: «Ю.-З. ж.д.».
– А остальных прошу пройти на перрон для дальнейшего
следования по назначению, – сказал жандармский ротмистр и стал раздавать
остальным пассажирам паспорта.
