И Петя увидел хорошенькую девочку-подростка в новом ситцевом
платье, почти с ужасом смотревшую на него из-за калитки.
Сначала он не узнал ее – так она выросла и похорошела за
летние месяцы. Это была Мотя. Но еще прежде чем он узнал ее, она узнала его, густо
покраснела и стала маленькими шажками пятиться к дому, не отводя от мальчика
восхищенно-испуганного взгляда.
Наконец она наткнулась спиной на шелковицу, под которой куры
клевали кроваво-черные ягоды, пачкавшие своим соком гладкую глину дворика.
Тогда она слабым голосом крикнула:
– Гаврик, иди сюда, до нас пришел Петечка!
– А, приехал! – сказал Гаврик, появляясь на пороге мазанки.
Он был по-домашнему босиком, в расстегнутой косоворотке без
пояса и одной рукой поддерживал штаны, а в другой держал учебник латинского
языка.
– Долго же вы ездили! А я тут без тебя уже второй раз
прохожу латинскую грамматику, чтоб она сгорела! Ну, дай пять, очень рад тебя
бачить.
Петя пожал сильную, совсем мужскую руку Гаврика, а потом
маленькую ручку Моти, нежную, но с твердой, шершавой ладошкой.
– Большое тебе спасибо за письмо, – сказал Гаврик, когда они
сели на лавочку перед столом, вбитым в землю под шелковицей.
– Я его отправил из Неаполя, – сказал Петя и прибавил
небрежно: Экспрессом.
– Знаю, – серьезно сказал Гаврик.
– Откуда ж ты знаешь?
– Мы уже получили ответ. Еще раз большое тебе спасибо!
Молодец! Ты нас сильно выручил.
Петя был весьма польщен, хотя втайне его немного и задевало,
что Гаврик не обращает внимания на его плащ и альпеншток. Зато Мотя не сводила
глаз с этих странных предметов и наконец робко спросила:
– Скажите, Петя, это там все так ходят?
На что Петя, снисходительно улыбаясь, ответил:
– Конечно, не все, а лишь некоторые. Преимущественно те,
которые совершают восхождения на горные вершины. Потому что там может налететь
снежная буря. А без альпенштока и вовсе не подымешься – ужасно скользко.
– А вы подымались?
– Сколько раз! – вздохнул Петя.
– Какой вы счастливый! – сказала Мотя, с обожанием
рассматривая плащ и палку с наконечником.
Все-таки Гаврик не удержался, чтобы не заметить:
– Слышь, Петя, сними лучше эту хламиду, а то смотри, как ты
жутко вспотел.
Петя презрительно промолчал.
Затем он стал с жаром рассказывать о путешествии, не жалея
красок и стараясь не пропустить ни одной подробности. Гаврик слушал довольно
равнодушно, зато Мотя, присевшая рядом с Петей на угол скамьи, время от времени
шептала:
– Какой вы счастливый!
Впрочем, нельзя сказать, чтобы Гаврика совсем не занимал
Петин рассказ. Только его занимало совсем не то, что Мотю. Например, к
извержению вулкана и метели в горах он отнесся без особого интереса. Но, когда
Петя стал рассказывать о забастовке трамвайщиков в Неаполе, и о встрече с
Максимом Горьким, и об эмигрантах, глаза Гаврика заблестели, челюсти сжались,
и, стуча кулаком по Петиному колену, он приговаривал:
– Так, так! Вот это здорово! Вот это ловко!
Когда же Петя, понизив голос и боясь, что Гаврик ему не поверит,
сообщил, что, кажется, он видел в Неаполе Родиона Жукова, то Гаврик не только
поверил, но даже утвердительно закивал головой и весьма определенно сказал:
– Верно. Правильно. Он самый. Это нам известно. Он, наверно,
как раз тогда переезжал из Каприйской школы в Лонжюмо к Ульянову-Ленину.
Петя с изумлением посмотрел на своего друга. Как он
изменился за последнее время! Он не то чтобы вырос, возмужал – в нем появилась
какая-то твердость, уверенность в себе и даже, – что больше всего поразило
Петю, интеллигентность. Как свободно, естественно произнес он французское слово
«Лонжюмо» и как просто, привычно прозвучала у него фамилия «Ульянов-Ленин»!
– А, так ты тоже знаешь Лонжюмо? – простодушно сказал Петя.
– Конечно, – улыбаясь одними глазами, сказал Гаврик.
– Там у них… партийная школа, – не совсем уверенно и немного
поколебавшись перед словами «партийная школа», сказал Петя.
Гаврик некоторое время смотрел на Петю оценивающим взглядом,
а потом весело засмеялся:
– А ты, брат, оказывается, за границей тоже время зря не
терял! Кое в чем уже разбираешься. Молодец!
Петя скромно опустил глаза, но вдруг подскочил на месте,
словно его ущипнули: он вспомнил происшествие на границе и почти бессознательно
почувствовал, что оно имеет какую-то связь с последними словами Гаврика, точнее
сказать – с их тайным смыслом.
– Слушай сюда… – сказал Петя возбужденно, но, посмотрев на
Мотю, нерешительно остановился.
– А ну-ка, Мотя, пойди немножко пройдись, – строго сказал
Гаврик, похлопав Мотю по плечу, на котором красиво лежала русая коса с ситцевой
ленточкой.
Девочка поджала губы, но сейчас же послушно встала и ушла,
из чего Петя заключил, что подобные вещи случаются в семье Черноиваненко
довольно часто.
– Слушаю, – сказал Гаврик.
– Осипов просил передать товарищам, что его взяли на
границе, – сказал Петя, понизив голос, и рассказал все, что случилось в
таможенном зале станции Волочиск в тот день, когда они переезжали границу.
Гаврик очень серьезно, но молчаливо это выслушал и сказал:
– Сейчас.
Он пошел в хату, откуда через минуту вернулся с Терентием.
– А, вот и наш заграничник! – сказал Терентий, протягивая
Пете руку. С приездом! Большое вам спасибо за письмо. Выручили нас.
Петя заметил, что Терентий тоже как-то изменился за лето.
Хотя его широкое, тронутое оспой лицо мастерового человека было по-прежнему
простодушно грубовато, но Петя почувствовал в нем гораздо больше твердости и
внутренней независимости, чем раньше. Ново было также и то, что Терентий
обратился к Пете на «вы». Так же как и Гаврик, он был по-домашнему босиком, но
на нем были хорошие новые брюки, накинутый на жирные плечи летний коломянковый
пиджак и свежая сорочка с металлической запонкой в верхней петельке, из чего
можно было заключить, что Терентий носит крахмальные воротнички.
Терентий сел рядом с Петей на то место, где раньше сидела
Мотя, и обнял мальчика тяжелой, сильной рукой за плечи:
