Тогда Гаврик, ловко вертя уток вперед и назад, начал
понемножку отпускать соскальзывающий с камышинки и толчками уходящий вверх
шпагат.
Змей послушно поднимался все выше и выше, ловя ветер и
повторяя челночные движения утка в руках Гаврика, но только более широко и
плавно. Теперь, для того чтобы смотреть на змей, надо было сильно задирать
голову. А он, заметно уменьшаясь, желтый, стройный, насквозь пронизанный лучами
солнца, плыл в густо-синем августовском небе, каждой своей плоскостью ловя
свежий морской ветер.
Напрасно Женька бегал вокруг дяди Гаврика и канючил, чтобы
он дал ему подержать шпагат.
– Отстань, малявка! – говорил Гаврик, следя прищуренными
глазами за подъемом змея.
И лишь когда весь шпагат, плотно уложенный на палочке
длинными восьмерками, размотался, Гаврик в последний раз подергал змей, как бы
желая убедиться, крепко ли он привязан, и отдал палочку Женьке:
– Держи крепко, а то отпустишь – тогда не поймаешь.
Потом Мотя сбегала домой за бумагой, и стали «посылать
письма». Было что-то волшебное в том, как клочок газетной бумаги с дырочкой
посередине, нанизанный на палочку, вдруг начинал нерешительно ползти вверх по
провисшему шпагату, иногда останавливаясь, как бы за что-то зацепившись. Чем
ближе к змею, тем быстрее карабкалось «письмо» и наконец стремительно неслось,
прилипая к нему, как намагниченное, а снизу его уж догоняло другое, третье, и
Пете представлялось, что это какие-то его письма, полные любви и жалоб, одно за
другим бегут вверх, в сияющую пустоту, в… Лонжюмо.
Но вдруг камышинка выскользнула из Женькиных пальцев. Змей
почувствовал себя на свободе и прыгнул, увлекаемый ветром, вверх, унося с собой
длинную гирлянду писем. Все долго бежали, перепрыгивая через канавы и перелезая
через заборы, за улетевшим змеем и наконец нашли его за городом, в степи, среди
густых зарослей серебристой полыни.
А когда вернулись домой, на Ближние Мельницы, то был уже
вечер, большая луна еще светилась слабо, но от заборов и деревьев уже тянулись
легкие пепельные тени, пахло «ночной красавицей», и в густой темноте
разросшихся за лето палисадников таинственно кружили и трепетали серые ночные
бабочки.
Возле дома Петя увидел несколько человек, выходящих из
калитки. Среди них он узнал дядю Федю, того самого матроса из швальни Сабанских
казарм, который шил ему фланельку. Но матрос, видимо, его не узнал в потемках.
Петя заметил также девушку в городской кофточке и шляпке и
пожилого человека в тужурке и сапогах, с железнодорожным фонарем в руке
по-видимому, кондуктора или машиниста. Петя услышал обрывки разговора.
– Левицкий пишет в «Нашей заре», что неудача революции
Пятого года была обусловлена отсутствием оформленной буржуазной власти, –
сказал молодой женский голос.
– Ваш Левицкий самый обыкновенный либерал, только
прикидывается марксистом. Почитайте-ка в «Звезде» статью Ильича – вам это будет
полезно, проворчал мужской голос.
– Предлагаю воздерживаться от дискуссии на улице. Будете
доругиваться в следующее воскресенье, – сказал третий голос.
Послышался сдержанный смех, и фигуры скрылись в тени.
– Что это у вас за гости? – спросил Петя и сейчас же
почувствовал, что спрашивать об этом не следует.
– Да так, – ответил Гаврик неохотно. – Вроде воскресной
школы. – И, желая переменить разговор, сказал: – А я, брат, четырнадцатого
августа буду сдавать экстерном за три класса. Уже все прошел. Только ты меня
еще малость погоняй по латинскому.
– Это можно, – сказал Петя.
Черноиваненки ни за что не соглашались отпустить Петю без
ужина. Терентий поставил на стол под шелковицей свечу в стеклянном колпаке, на
которую тотчас налетела туча мотыльков. Жена Терентия, мывшая чайную посуду
после гостей, вытерла руки фартуком и подошла к Пете. Она из семейства
Черноиваненко изменилась меньше всего и, здороваясь с мальчиком, неловко подала
ему руку по-крестьянски, дощечкой.
Мотя вынесла из погреба большое блюдо, накрытое суровым
полотенцем, и застенчиво сказала:
– Может быть, вы, Петя, покушаете наших вареников со
сливами?
После ужина Петя отправился домой, и Гаврик проводил его
почти до самого вокзала. Ночь была еще по-летнему тепла, из-за темных деревьев
выглядывала желтая луна с подтаявшим краем, повсюду хрустальным хором звенели
сверчки, на окраинах по-деревенски лаяли собаки, кое-где играли граммофоны, и
Петя чувствовал приятное утомление от этого длинного праздничного дня, который
незаметно открыл для него много такого, о чем он до сих пор только догадывался.
За этот один день Петя как бы душевно возмужал и вырос на
несколько лет. Может быть, именно в этот день он из мальчика окончательно
превратился в юношу.
Теперь он уже не сомневался, что именно на Ближних
Мельницах, в мазанке Терентия, отчасти и происходит то, что называется
«революционное движение».
Глава 35
Единица
Пятнадцатого августа начался учебный год, а за несколько
дней до этого Василий Петрович отправился в училище Файга на переэкзаменовки.
Он вернулся домой к обеду в превосходном настроении, так как господин Файг
принял его более чем любезно, лично водил по своему учебному заведению,
показывал гимнастический зал и физический кабинет, оборудованные самыми
лучшими, новейшими заграничными приборами и аппаратами, и наконец подвез
Василия Петровича до дому в собственной карете, так что вся улица видела, как
Василий Петрович, в своем сюртучке, с тетрадками под мышкой, не совсем ловко
выпрыгнул из кареты и раскланялся с господином Файгом, который лишь показал в
окошко крашеные бакенбарды и дружески помахал рукой в шведской перчатке.
За обедом Василий Петрович был в ударе и не без юмора
рассказал несколько анекдотов, характеризующих быт и нравы училища Файга, где
некоторые ученики, сынки богатых родителей, засиживаются в каждом классе по
два, по три года, успевают за время пребывания в этом богоспасаемом учебном
заведении отрастить усы, жениться, завести детей; даже бывали случаи, когда
файгист отправлялся в училище с собственным сыном, только папаша – в шестой
класс, а сынок – в первый.
– «Сэ нон э веро э бен тровато!» – заразительно смеясь,
восклицал Василий Петрович, что значило по-русски: хоть и неправда, но хорошо
придумано.
Но тетя, видимо, не разделяла настроения Василия Петровича:
она все время сомнительно покачивала головой, приговаривая:
– Ну, ну… не представляю себе, как вы там уживетесь.
