Вечером, исправляя письменные работы, Василий Петрович
раздраженно фыркал, и мальчики слышали, как он один раз даже сказал вполголоса:
«Нет, это черт знает что! Подобное безобразие надо решительно прекратить», – и
бросил карандаш.
Из десяти файгистов, имевших переэкзаменовки по русскому,
Василий Петрович зарезал семь, и хотя господин Файг на педагогическом совете не
возражал, но сделал оскорбленно-огорченное лицо, и на этот раз Василий Петрович
вернулся домой уже не в карете, а на конке и настроение у него было уже не
такое веселое.
В конце первой четверти стало известно, что в училище Файга
скоро будет поступать некто Ближенский, сын суконщика-миллионера, молодой
человек, безуспешно учившийся ранее во многих гимназиях Санкт-Петербурга, затем
в некоторых московских, харьковских и, наконец, в «коллегии Павла Галагана» в
Киеве, знаменитой тем, что туда принимают самых плохих учеников Российской
империи, даже иногда с волчьим билетом.
Как это ни странно, но из «коллегии Павла Галагана» молодого
человека тоже выгнали. Теперь ему предстояло держать в пятый класс училища
Файга. Хотя вступительные экзамены среди года были категорически запрещены, но
для сына миллионера Ближенского каким-то образом добились исключения.
Накануне экзамена, встретившись с Василием Петровичем в
актовом зале перед утренней молитвой, господин Файг взял его под руку и
немножко погулял с ним по коридору, развивая некоторые свои мысли относительно
новейших западноевропейских течений в области педагогики, и закончил так:
– Я уважаю вашу строгость. Если хотите, она мне даже
нравится. Я сам строг, но справедлив. И я умею быть принципиальным. Вы мне
недавно зарезали на переэкзаменовке семь человек, а я разве сказал вам хотя бы
одно слово упрека? Но, уважаемый Василий Петрович, будем говорить откровенно… –
Он вынул из жилетного кармана очень плоские золотые часы без крышки и посмотрел
на них одним глазом. – Иногда педагогическая строгость может привести к
обратным результатам. Будучи уволен из стен учебного заведения, молодой
человек, вместо того чтобы получить образование и сделаться полезным членом
нашего молодого конституционного общества, может вдруг поступить на службу
куда-нибудь в полицию, сделаться – антр ну суа ди – каким-нибудь сыщиком,
агентом охранки, наконец, попасть под влияние черносотенцев. Я думаю, вам, как
толстовцу и… гм… если хотите, революционеру, это будет крайне неприятно.
– Я не толстовец и тем более не революционер, – с мягким
раздражением сказал Василий Петрович.
– Я же об этом не кричу громко. Положитесь на мою
скромность. Но ведь в городе все знают, что вы разошлись с правительством и
даже, так сказать, немного пострадали. Василий Петрович, вы – красный, и больше
об этом ни слова. Молчание! Но мне будет очень обидно и, не скрою от вас, даже
больно, если молодой человек срежется на вступительном экзамене. Это
единственный наследник миллионного состояния, и… и он уже пережил так много
горя. Одним словом, я вас очень прошу, – со всевозможной мягкостью в голосе сказал
господин Файг, – не причиняйте мне больше неприятностей. Будьте строги, но
снисходительны. Этого требуют интересы нашего учебного заведения, которые, я
надеюсь, вам так же дороги, как и мне. Словом, вы меня понимаете.
И на этот раз после уроков Василий Петрович снова вернулся
домой в карете господина Файга.
Несколько дней у Василия Петровича было такое чувство, как
будто бы он поел несвежей рыбы.
«Черт с ним! – наконец решил он. – Поставлю этому подлецу
тройку. Видно, плетью обуха не перешибешь».
Но когда через несколько дней состоялся экзамен и Василий
Петрович увидел «этого подлеца» сидящим за отдельным столиком посреди актового
зала перед целым ареопагом преподавателей – экзамен должен был происходить
сразу по всем предметам и самым сокращенным образом, – то кровь ударила ему в
голову.
Молодой человек, лет двадцати, был в парадном мундире
«коллегии Павла Галагана», и твердый, высокий воротник так сильно подпирал его
напудренные щеки и так сжимал горло, что он был похож на удавленника. У него
был высоко подбрит затылок с лиловыми прыщами, а красно-каштановые волосы,
через всю голову туго причесанные на прямой пробор, были так сильно смазаны
бриолином, что вся его плоская, змеиная головка казалась зеркальной. Василий
Петрович не переносил людей, которые помадятся, а запах бриолина или фиксатуара
вызывал у него тошноту. Но больше всего его возмутило новомодное золотое пенсне
с пружинкой, которое как-то ни к селу ни к городу сидело на вульгарном носу
молодого человека, придавая его маленьким свиным глазкам откровенно наглое
выражение.
«Вот болван!» – раздраженно подумал Василий Петрович,
вздернул бороду и застегнул сюртук на все пуговицы.
Отвечая стоя на вопросы экзаменаторов, молодой человек
учтиво отставлял свой дамский зад, туго обтянутый мундирчиком.
Когда очередь дошла до Василия Петровича, он равнодушным
голосом задал несколько довольно простых вопросов и, получив на них ответы,
вызвавшие у господина Файга грустную улыбку, дрожащими пальцами потянул к себе экзаменационный
лист, поставил единицу цифрой, а в скобках прописью и нервно расчеркнулся.
Экзамен кончился при гробовом молчании. Вернувшись домой на конке, Василий
Петрович снял воротничок, который его давил, сюртук, ботинки, отказался от
обеда и лег на кровать лицом к обоям. Ни тетя, ни мальчики ни о чем его не
спрашивали, но все понимали, что произошло нечто весьма неприятное. Вечером
раздался звонок, и Петя, открывший дверь, увидел старика в длинной распахнутой
бобровой шубе, а рядом с ним молодого человека в золотом пенсне и щегольской
форменной фуражке «коллегии Павла Галагана».
– Василий Петрович дома? – сказал старик и, не дожидаясь
ответа, прямо в шубе и шапке быстро пошел в столовую, показал тростью с
пожелтевшим костяным набалдашником на полуоткрытую дверь и спросил: – Туда, что
ли?
Василий Петрович едва успел надеть сюртук и ботинки.
– Я Ближенский. Здравствуйте! – сказал старик с одышкой. –
Вы сегодня поставили моему идиоту кол, и я с вами вполне согласен. Я бы ему еще
на вашем месте хорошенько надавал по морде!.. Иди сюда, подлец! – сказал
старик, оборачиваясь назад.
Из-за его спины выступил молодой человек, двумя руками снял
фуражку и опустил зеркальную голову.
– На колени! – загремел старик, стуча тростью. – Целуй
Василию Петровичу руку!
На колени молодой человек не встал и руку не поцеловал, но
всхлипнул и довольно громко заплакал, вытирая платком покрасневший нос.
