Затем все вместе обедали, вернее – ужинали, причем жена
Терентия совсем по-деревенски вынула из печки рогачом сначала чугунок с
постными щами, а потом громадную сковородку картошки, жаренной на подсолнечном
масле. И то и другое ели деревянными ложками. Хлеб был черный, солдатский,
очень вкусный. Кроме того, на столе лежало несколько стручков красного перца и
головка чесноку. Но их употребляли только Терентий и Гаврик. Красный перец они
клали в щи, а чесноком натирали корочку черного хлеба.
Не желая отставать от своего друга, Петя тоже положил себе в
тарелку огненно-красный, лакированный стручок и размял его ложкой.
– Ой, не делайте этого! – испуганно простонала Мотя.
Но Петя уже успел проглотить ложку щей и теперь сидел со
слезами на глазах, с высунутым языком, и ему казалось, что он дышит пламенем.
– Может быть, тебе еще чесночку немножко натереть? – спросил
Гаврик, сделав невинные глаза.
– Иди ты к черту! – с трудом выговорил Петя, вытирая слезы и
кашляя.
Вставая после обеда из-за стола, Петя, как благовоспитанный
юноша, перекрестился на темную икону святого Николая, ту самую, которую он
видел в детстве в хибарке покойного дедушки Черноиваненко, а потом, шаркнув
ногой, поклонился сначала хозяйке, затем хозяину и сказал:
– Покорнейше благодарю! – на что хозяйка ласково ответила:
– На доброе здоровье. Извините за обед.
Так началась жизнь Пети на Ближних Мельницах.
Вставали рано, в седьмом часу утра. Умывались во дворе,
сливая друг другу из кувшина очень холодную колодезную воду. Пили чай вприкуску
и съедали по большому ломтю черного хлеба, толсто намазанного кислым сливовым
повидлом.
Затем все трое мужчин – Терентий, Гаврик и Петя –
отправлялись на работу. Они выходили вместе за калитку, и как раз в это время
отовсюду начинались фабричные гудки – нескончаемо длинные, требовательные и
вместе с тем равнодушные. От их монотонного хора дрожал туманный воздух
мартовского утра.
По всем Ближним Мельницам скрипели и хлопали калитки. Улица
наполнялась фигурами людей, торопливо шагающих на работу. Их становилось все
больше и больше. Они догоняли друг друга, на ходу здоровались, соединялись в
небольшие группы.
Терентий шагал быстро, молчаливо, только инструменты
позванивали в его сумке. Петя и Гаврик едва за ним поспевали. Большинство
рабочих здоровались с Терентием, и ему то и дело приходилось отвечать,
машинально приподнимая над своей большой, круглой головой маленькую кепочку с
пуговкой, как у велосипедиста. Скоро Терентий присоединялся к какой-нибудь
группе, сворачивал в переулок, и Петя с Гавриком уже продолжали свой путь
вдвоем.
У вокзала они прощались. Петя поворачивал направо, в
гимназию, а Гаврик, небрежно притронувшись большим пальцем к козырьку своей
кепочки, такой же точно, как у Терентия, продолжал идти прямо через весь город
в типографию.
В гимназии Петя все время испытывал чувство какой-то
странной неловкости, робости и отчуждения. Он сторонился товарищей и лишь на
большой перемене, отыскав Павлика, очень серьезно здоровался с ним за руку, и
некоторое время братья молча прогуливались по гимназическому залу, держа друг
друга за кожаный пояс, причем у Павлика было весьма серьезное, даже строгое
выражение лица.
Возвратившись домой, на Ближние Мельницы, Петя в своем
сарайчике тотчас начинал учить уроки и занимался с таким ожесточенным
старанием, точно готовился к сражению.
Вечером возвращались с работы Терентий и Гаврик, и тогда
сейчас же садились обедать. После обеда Петя гонял Гаврика по-латыни, а Гаврик,
в свою очередь, гонял по всем предметам Мотю, которая, оказывается, готовилась
поступать в четвертый класс городского училища.
Ложились спать поздно, часов в одиннадцать. Потушив лампу,
Петя и Гаврик еще некоторое время разговаривали в темноте. Впрочем,
разговаривал главным образом Петя. Гаврик больше отмалчивался, уткнувшись в
подушку. Он любил после работы хорошенько поспать.
Глава 40
Подснежники
Несколько раз Петя пытался поведать Гаврику о своей
заграничной любви, но каждый раз, когда он, наскоро описав Везувий и голубой
грот на Капри, где такое волшебное подводное освещение, что руки и лица людей
кажутся сделанными из синего стекла, уже начинал в неопределенных выражениях
описывать волнующую сцену первой встречи на неаполитанском вокзале,
оказывалось, что Гаврик давно спит и даже посвистывает носом. Все же один раз
Пете удалось рассказать свой роман, пока Гаврик еще не успел окончательно
заснуть.
– А потом что? – мутным голосом спросил Гаврик, скорее из
вежливости, чем из любопытства.
– А потом – ничего, – вздохнул Петя. – Потом мы навсегда
расстались.
– Это, конечно, довольно досадно, – сказал Гаврик,
откровенно зевая. А как ее зовут?
– Как ее зовут… – загадочным голосом протянул Петя, находясь
в крайне затруднительном положении, и прибавил с оттенком тайной горечи: – Ах,
да какое это имеет значение!
– Ну хоть, по крайней мере, какого она цвета: черненькая,
беленькая? – спросил Гаврик.
– Она не черненькая и не беленькая, а скорее всего… как бы
это тебе объяснить… каштановая. Вернее сказать, темно-каштановая, – стараясь
быть как можно более точным, ответил Петя.
– Ага, понимаю, – пробормотал Гаврик. – Ну, давай уже спать.
– Нет, подожди, – сказал Петя, фантазия которого только еще
начинала разыгрываться. – Нет, ты подожди, не спи. Я хочу, чтобы ты мне
посоветовал как друг: что мне теперь делать?
– Напиши ей письмо, – сухо сказал Гаврик. – Ты ее адрес
знаешь?
– Ах, да какое это имеет значение! – грустно ответил Петя.
– Ну, раз ты ее любишь, – рассудительно заметил Гаврик.
– А что такое – любить? – разочарованно сказал Петя и не
совсем кстати, с легким завываньем процитировал: – «Любить? Но на время не
стоит труда, а вечно любить невозможно!»
– Ну, так не морочь мне голову и не мешай спать! – простонал
Гаврик, повернулся на другой бок и накрыл себе голову подушкой.
Больше от него уже ничего нельзя было добиться.
Петя долго не мог заснуть.
В маленьком высоком окошке сарайчика виднелся зеленоватый
серп месяца. Петя слышал, как несколько раз скрипела калитка. Вполголоса
разговаривая, во дворик входили и выходили какие-то люди.
