Но ничего этого Павлик уже не замечал. Сначала он решил
больше никогда не возвращаться домой, а все время ходить по улицам, до тех пор
пока не умрет от голода или не замерзнет. Потом, походив немного по переулкам,
он давал себе самые страшные клятвы коренным образом исправиться и уже больше
никогда в жизни не участвовать ни в каких обструкциях, а сделаться самым
образцовым гимназистом не только в Одессе, но и во всей Российской империи и
тем заслужить прощение папы и тети. Потом он жалел себя, свою погибшую жизнь и
несколько раз начинал плакать, размазывая по лицу слезы, щипавшие на морозе
нос. Но в конце концов голод загнал его домой, и он, обессиленный страданиями,
появился на пороге, когда в квартире горели лампы. Павлик уже собирался приступить
к самому бурному и самому искреннему раскаянию, как вдруг заметил, что вся
семья находится в состоянии крайнего возбуждения. По-видимому, это возбуждение
не имело никакого касательства к личности Павлика, так как на его появление
никто даже не обратил внимания. Неубранный обед стоял на столе. Отец, скрипя
ботинками, стремительно ходил из комнаты в комнату. Полы его сюртука
развевались. На лице виднелись белые и розовые пятна.
– Я говорила, я говорила… – повторяла тетя, поворачиваясь
туда и назад на винтовом табурете перед пианино с белыми мельхиоровыми
подсвечниками, закапанными стеарином.
А Петя дышал на оконное стекло и, скрипя пальцем, писал на
нем слова: «Милостивый государь, милостивый государь…»
Оказалось, что приходивший курьер был вовсе не из гимназии,
а из канцелярии попечителя учебного округа. Он принес повестку с приглашением
надворному советнику Бачей явиться завтра в приемные часы «для объяснения
обстоятельств, связанных с произнесением перед учащимися не разрешенной
начальством речи по случаю смерти писателя графа Толстого».
На другой день, вернувшись от попечителя, Василий Петрович,
не снимая парадного сюртука, сел в качалку и заложил за голову руки. Как только
Петя увидел гневную белизну его высокого лба и трясущуюся челюсть, он сразу
понял, что произошло нечто ужасное. Откинувшись на плетеную спинку и вцепившись
в ручки качалки пальцами с побелевшими от напряжения косточками, Василий
Петрович нервно раскачивался, упираясь в пол носком поскрипывающего ботинка.
– Василий Петрович, бога ради, но что же все-таки случилось?
– наконец спросила тетя, округлив добрые глаза, полные страха.
– Умоляю вас, оставьте меня в покое! – с усилием выговорил
отец, и челюсть его запрыгала еще сильнее.
Пенсне съехало с носа, и Петя увидел на переносице отца две
маленькие коралловые вдавлинки, отчего выражение его лица сделалось
беспомощно-страдальческим. Мальчик вспомнил, что именно такое выражение было у
папы, когда умерла мама и лежала, покрытая гиацинтами, в белом гробу, а отец
так же безучастно качался в качалке, заложив за голову руки, и в его
покрасневших глазах стояли слезы. Петя подошел к отцу, прижался и обнял его за
плечи, слегка осыпанные перхотью.
– Папочка, не надо! – с нежностью сказал он.
Но отец вырвался, вскочил и с такой силой взмахнул руками,
что с треском выскочили крахмальные манжеты.
– Ради господа бога Иисуса Христа, оставьте меня в покое! –
закричал он мучительным голосом и бросился в комнату, которая была одновременно
и его кабинетом, и спальней, где он спал вместе с мальчиками.
Там он снял сюртук и ботинки, лег поверх одеяла на кровать и
повернулся лицом к обоям.
Когда Петя увидел его поджатые ноги в белых карпетках и
синюю стальную пряжку жилета, сморщенного на спине, то он уже больше не мог
сдерживаться и заплакал, вытирая глаза рукавом куртки.
Что же произошло с Василием Петровичем у попечителя? А
произошло, как выяснилось потом, вот что. Сначала Василий Петрович очень долго
и неудобно сидел один в холодной, по-казенному роскошной приемной на голубой
бархатной банкетке с золотыми ножками, вроде тех, какие бывают в фойе театров
или в музеях. Затем дежурный чиновник в щегольском мундире министерства
народного просвещения вошел, с ног до головы отражаясь в паркете, и пригласил
Василия Петровича в кабинет его высокопревосходительства.
Попечитель сидел за громадным письменным столом. Он был
горбат и, как большинство горбунов, очень мал ростом, так что между двумя
бронзовыми малахитовыми канделябрами, над громоздким малахитовым письменным
прибором виднелась только его горделиво и злобно вздернутая черно-серебряная,
стриженная бобриком головка, подпертая высоким крахмальным воротничком с белым
галстуком. Он был в вицмундирном форменном фраке со звездой на печени.
– Почему вы позволили себе явиться ко мне в партикулярном
платье? – не предлагая сесть и не вставая, сказал попечитель.
Василий Петрович испугался, но, представив свой старый
вицмундир с дырами вместо пуговиц, которые некогда с мясом выдрал Петя,
неожиданно для самого себя добродушно улыбнулся и даже несколько юмористически
развел руками.
– Потрудитесь не паясничать и не размахивать руками: вы
находитесь в присутственном месте, а не в фарсе!
– Милостивый государь! – вспыхнул Василий Петрович.
– Молчать! – крикнул попечитель отчетливым петербургским
департаментским альтом и хлопнул ладонью по бумагам. – Я вам не милостивый
государь, а тайный советник – его высокопревосходительство! И па-а-апра-ашу вас
не выходить из рамок и держать руки па-а швам! Я пригласил вас, чтобы поставить
альтернативу… – продолжал он, с видимым удовольствием безукоризненно отчетливо
выговаривая слово «альтернатива», – чтобы поставить альтернативу: либо вы в
присутствии господина инспектора учебного округа на одном из ближайших уроков
публично откажетесь перед учениками от своих пагубных заблуждений и разъясните
им разлагающее влияние учения графа Толстого на русское общество, либо
подавайте прошение об отставке. А если не пожелаете это сделать, будете уволены
по третьей статье без объяснения причин со всеми вытекающими из этого весьма
роковыми для вас последствиями. Я не допущу во вверенном мне учебном округе
антиправительственную пропаганду и каждую подобную попытку буду беспощадно
пресекать в корне.
– Позвольте… ваше высокопревосходительство! – сказал Василий
Петрович дрожащим голосом. – Но ведь Лев Толстой – великий наш художник, слава,
гордость, так сказать, России… И я не понимаю… При чем здесь, ваше
высокопревосходительство, политика?
– Прежде всего граф Толстой есть вероотступник, извергнутый
святейшим синодом из лона православной церкви, а также человек, посягнувший на
самые священные устои Российской империи и на ее коренные законы. Если вы этого
не понимаете по своему недомыслию, то вам не место на государственной службе!
