– Только вы идите вокруг, через Сортировочную, – произнес
голос Терентия, и Петя понял, что у него опять гости.
Петя стал думать о заграничной девочке, но никак не мог ее
представить. Было что-то весьма неопределенное: черная ленточка в косе, уголек,
влетевший в глаз, вьюга в горах – и больше ничего. Оказывается, он ее просто
забыл.
В сарайчике было довольно холодно. Петя снял со стены
швейцарский плащ и укутался им поверх одеяла. Теперь он представил себя
одиноким путником, в убогой хижине пастуха. Вот он лежит, завернувшись в плащ,
всеми забытый, с измученной душой и разбитым сердцем. А та, которую он так
любил, в это время, быть может… Петя сделал последнее усилие, чтобы вообразить
«ее» и что она, быть может, делает в это время, но вместо этого в голову
полезли посторонние мысли о близких экзаменах, о предстоящей жизни на хуторе и,
как это ни странно, о Моте, с которой – в самом деле! – не худо было бы
как-нибудь сходить в степь за подснежниками.
До сих пор ему никогда и в голову не приходило, что Мотя
может быть предметом романа. Теперь это казалось вполне естественным, и он даже
удивился, как это ему не пришло в голову раньше. В конце концов она была
довольно хорошенькая, она его любила, в чем Петя не сомневался, а главное, она
всегда была рядом.
Эти мысли приятно волновали Петю, и, вместо того чтобы
заснуть в слезах, он заснул с томной, самодовольной улыбкой, а проснулся с
бодрым чувством чего-то нового и очень приятного. Придя из гимназии, он не стал
готовить уроки, а подошел к Моте, лепившей вместе с мамой вареники с картошкой,
и сразу приступил к делу.
– Ну, так как же? – сказал он со снисходительной улыбкой.
– А что? – спросила Мотя робко, как всегда, когда она
разговаривала с Петей.
– Забыла?
– А что? – повторила Мотя еще более робко и милыми,
невинными глазами слегка исподлобья посмотрела на мальчика.
– Ты, кажется, хотела собирать подснежники.
Она зарумянилась. Ее пальцы стали быстро щипать края
вареника.
– Вы правду говорите? – спросила она.
– Ну конечно, – сказал Петя. – А если не хочешь, так не
надо.
– Мама, вы без меня управитесь? – спросила Мотя. – Я обещала
Пете показать, где у нас тут растут подснежники и фиалочки.
– Идите, деточки, идите погуляйте, – ласково ответила Мотина
мама.
Мотя стремительно бросилась за занавеску, на ходу развязывая
фартук, надела праздничные козловые башмаки, пальтишко, из которого за зиму
порядочно выросла, вытащила из-под воротника косу и перебросила ее через плечо.
Она даже вспотела, и на ее складном носике выступили росинки.
Петя, стараясь не торопиться, вразвалку отправился к себе в
сарайчик, закутался в плащ, взял альпеншток и явился перед Мотей во всей своей
мрачной красоте, которую, впрочем, слегка портила гимназическая фуражка.
– Ну что ж, пойдем, – сказал Петя как можно равнодушнее.
– Пойдем, – совсем тоненьким голосом ответила Мотя, повесив
голову, и первая вышла за калитку, сильно скрипя новыми башмаками.
Пока они шли через выгон, где на прошлогодней травке уже
паслись коровы. Петя решал весьма важный вопрос, кем должна быть Мотя: Ольгой
или Татьяной? При всех обстоятельствах он, конечно, оставался Евгением
Онегиным. Он выбрал устаревший вариант – Евгения Онегина, как наиболее легкий,
чтобы не слишком возиться. Более сложного варианта Мотя и не заслуживала.
Теперь следовало поскорее решить, кем она будет – Ольгой или Татьяной, – и
приступать к делу.
По внешнему виду она совсем не подходила для Татьяны. Она
скорее могла сойти за Ольгу, если бы, конечно, не это демисезонное пальтишко с
короткими рукавами и не козловые башмаки, которые так ужасно скрипели на все
Ближние Мельницы.
Выгон уже кончался, и надо было действовать. Петя наскоро
соединил Татьяну с Ольгой и получил весьма подходящий гибрид девушки, которой
можно было, с одной стороны, давать уроки в тишине, а с другой – нежно жать
ручку, причем не нужно было целоваться, чего Петя ужасно стеснялся.
Он, конечно, оставался Онегиным, но с небольшой примесью
Ленского, что не должно было ему мешать пользоваться великолепным правилом:
«Чем меньше женщину мы любим, тем легче нравимся мы ей…» Мог получиться
отличный роман. Правда, немного мешало то, что Мотя, в общем, нравилась Пете.
Это было совсем некстати. Но Петя решительно пренебрег своими чувствами и, как
только они вышли в степь, строго сказал:
– Мотя, мне надо с тобой серьезно поговорить.
У девочки ёкнуло сердце, и она остановилась перед Петей,
встревоженная суровым выражением его лица.
– Любила ли ты кого-нибудь? – еще более строго спросил Петя.
– Любила, – сказала Мотя тоненьким голосом.
Самодовольная улыбка непроизвольно поползла по Петиному
лицу, но он ее подавил и спросил, глядя девочке прямо в переносицу:
– Кого?
– Разных, – простодушно ответила Мотя.
«Дура», – чуть не сказал Петя, но сдержался и стал терпеливо
разъяснять, что такое любить вообще и любить в частности. Мотя поняла и густо
покраснела.
– Ну так кого же? – настойчиво спросил Петя.
– Вы сами знаете, – одними губами прошептала Мотя, поднимая
на него счастливые глаза, полные слез.
В эту минуту она была так мила, что Петя уже готов был
превратиться в Ленского и сделать ее Ольгой, несмотря на скрипучие башмаки и
рыночное пальтишко. Но он не мог удовлетвориться такой легкой победой, это было
бы слишком скучно.
– Значит, я могу рассчитывать на твою дружбу? – спросил он.
– Ну да, можете, – сказала Мотя. – Всегда можете.
– В таком случае я должен открыть тебе одну тайну. Только
ты, конечно, дашь мне слово, что это останется между нами.
– Честное благородное, святой истинный крест! – сказала Мотя
и несколько раз торопливо перекрестилась. – Чтоб мне не сойти с этого места!
– Я полюбил, – сказал Петя с грустью.
Он немного помолчал, а затем рассказал Моте свой заграничный
роман, слово в слово так, как он рассказывал его Гаврику в сарайчике.
Мотя слушала молча, удрученно опустив руки, а когда он
кончил, спросила чужим голосом:
– Как ее зовут?
– Какое это имеет значение! – ответил Петя.
