– И вы ее так сильно любите? – сказала Мотя безжизненно.
– В этом-то и дело, – ответил Петя.
– Желаю вам счастья, – чуть слышно произнесла Мотя.
– Да, но я хочу, чтобы ты мне посоветовала как друг: что мне
теперь делать? Как поступить?
– Напишите ей письмо, раз вы ее так любите.
– А что такое – любить! На время не стоит труда, а вечно
любить невозможно, – сказал Петя, слегка завывая.
– Желаю вам счастья, – сказала Мотя, и вдруг глаза у нее
сделались как у кошки, так что Петя даже испугался. Она повернулась и быстро
пошла назад.
– Постой, куда же ты! А подснежники? – закричал Петя.
– Желаю вам счастья, – сказала она, не оборачиваясь.
Петя побежал за ней, путаясь в плаще, и догнал. Она сбросила
с плеча его руку и пошла еще быстрее.
– Чудачка, я же пошутил! Неужели ты не понимаешь, что я
пошутил? Чудачка, шутки не понимаешь… – бормотал Петя. – Чего же ты
сердишься?..
Теперь, когда она сердилась, она ему нравилась вдвое больше.
Скрипя башмаками, Мотя пробежала через весь выгон и лишь на улице пошла
медленней.
Петя шел с ней рядом, уговаривая:
– Я же пошутил. Неужели ты не понимаешь, что я пошутил? А ты
сердишься, чудачка!
– Я не сержусь, – тихо сказала Мотя.
Порыв ревности уже прошел, она была прежняя Мотя.
– Ну давай помиримся, – сказал Петя.
– Я с вами не ссорилась, – ответила она и даже слегка
улыбнулась, потому что не хотела, чтобы кто-нибудь видел, как они ссорятся на
улице.
Петя был смущен, но в душе торжествовал. В общем, это было
очень удачное любовное свидание.
Все дело испортил Женька, который, оказывается, давно уже
следил за ними вместе с ватагой своих мальчишек. Теперь эта ватага следовала за
ними на приличном расстоянии и время от времени хором кричала:
– Жених и невеста, тили-тили-тесто!
Глава 41
Ленский расстрел
Однажды в начале апреля Гаврик вернулся из типографии
гораздо позже, чем всегда. Петя сидел в сарайчике и повторял геометрию.
– На Ленских приисках солдаты стреляли в рабочих, – сказал
Гаврик с порога и, не снимая шапки, сел на кровать.
Из разговоров, которые уже давно велись на Ближних
Мельницах, Петя узнал, что далеко в Сибири, в глухой тайге, на реке Лене
существуют золотые прииски, где рабочие живут в каторжных условиях. Было
известно также, что в конце февраля на одном из приисков, где рабочих мучили
особенно сильно, началась забастовка и были посланы депутаты на другие прииски.
Стачкой руководили беки, а меки уговаривали рабочих стачку прекратить и пойти
на мировую с администрацией. Но рабочие не послушали меков, и стачка стала
всеобщей. Теперь уже бастовало свыше шести тысяч рабочих. Таковы были последние
сведения, разными путями дошедшие с берегов Лены.
Гаврик сидел, бросив между колен вытянутые руки, и смотрел
на лампу под зеленым абажуром, которая отражалась в его неподвижных зрачках. Он
глубоко и редко дышал – переводил дух, – видимо, очень торопился из типографии
домой.
Петя сначала не вполне понял все значение того, что сказал
Гаврик. Слишком просто, без выражения, были произнесены эти слова: «Солдаты
стреляли в рабочих». Но, еще раз взглянув на Гаврика, на его осунувшееся,
неподвижное лицо, Петя вдруг понял смысл этих слов.
– Как это – стреляли? – спросил он, чувствуя, что его лицо
становится таким же неподвижным, как у Гаврика.
– А так. Очень просто! – грубо сказал Гаврик. – Из
трехлинейных винтовок. Рота, пли! Залпом.
– Откуда ты знаешь?
– Сам набирал телеграмму. Нонпарелью, шестым кеглем. Три
часа назад получена. Должна идти сегодня в номер… если не снимут. От них можно
ожидать всякой подлости… Ну, я пошел, – сказал он, решительно вставая.
– Куда?
– В мастерские к Терентию. Оказывается, у него сегодня
ночная сверхурочная.
С этими словами Гаврик вышел.
Пете стало не по себе одному в сарайчике. Он догнал Гаврика
за калиткой. Они молча шли в прозрачной темноте апрельской ночи. В палисадниках
уже робко белели начинающие цвести яблони, а в это время в Сибири еще была
зима, трещали морозы и замерзшая река Лена лежала под снегом как мертвая.
Петя вышел без шинели, ему стало холодно. Он сунул руки в
рукава гимназической курточки и весь сжался, торопливо шагая рядом с Гавриком.
Где-то в церкви пробило одиннадцать. Люди в домиках спали. Всюду было темно,
только под воротами железнодорожных мастерских, отражаясь в рельсах, горела
электрическая лампочка. Сторож спал. Из будки высовывалась пола его овчинного
тулупа.
Петя и Гаврик обошли корпус паровозного цеха, заглядывая в
пыльные, кое-где разбитые стекла, откуда лился беспокойный свет пылающего
горна. Петя увидел громадный паровоз, висящий в воздухе на цепях. Под ним
ходили рабочие. Петя сразу узнал фигуру Терентия со стальным маслянистым
шатуном на плече, который он поддерживал одной рукой за конец, обернутый черной
тряпкой.
Путейский инженер в форменной фуражке и тужурке с
погончиками, расставив ноги, стоял в стороне, держа перед собой развернутый
лист кальки, которую он рассматривал, как газету.
Все это Петя уже много раз видел, и в этом не было ничего
необыкновенного, а тем более зловещего. Но сейчас Петя испытывал страх. Ему
казалось, что сию минуту цепи лопнут и висящий паровоз всей своей тяжестью
упадет на людей. На один миг это чувство сделалось так реально, что мальчик
закрыл глаза.
Но в это время Гаврик вложил в рот два пальца и свистнул.
Терентий обернулся и стал всматриваться в темные стекла, мутно отражавшие
электрические лампочки цеха. Потом он тяжелым, мягким движением всего своего
большого туловища скинул с плеча шатун и на вытянутых руках отнес в сторону. Скоро
он появился из-за угла и подошел к мальчикам.
– Чего тебе? – глядя на Петю, спросил он Гаврика.
– На Ленских приисках солдаты стреляли в рабочих, – негромко
сказал Гаврик. – Сегодня пришла телеграмма из Иркутска. Я на всякий случай
тиснул десять экземпляров. – И он подал Терентию листочек свежего оттиска.
