– Вы меня оскорбляете… – с трудом выговорил Василий
Петрович, чувствуя, как у него начинают дрожать скулы.
– Ступайте вон! – сказал попечитель, вставая.
И Василий Петрович вышел из кабинета с дрожью в коленях,
которую он никак не мог преодолеть ни на мраморной лестнице, где в двух белых
нишах стояли гипсовые бюсты царя и царицы в жемчужном кокошнике, ни в швейцарской,
где крупный швейцар выбросил ему на перила пальто, ни потом, на извозчике,
который обычно в семье Бачей нанимался лишь в самых исключительных случаях. И
вот он теперь лежал поверх марсельского одеяла на кровати, поджав ноги, грубо
оскорбленный до глубины души, бессильный, оплеванный, раздавленный несчастьем,
которое свалилось не только на него лично, но и – как он ясно теперь понимал –
на всю его семью. Увольнение по третьей статье без объяснения причин означало
не только волчий билет, гражданскую смерть, но также и вероятность
административной ссылки «в места, не столь отдаленные», то есть полное
разорение, нищету и погибель семьи. Выход из положения мог быть только один:
публично отказаться от своих убеждений.
По характеру Василий Петрович не был ни героем, ни тем более
мучеником. Он был просто добрым интеллигентным человеком, мыслящим, порядочным
– что называется, «светлая личность», «идеалист». Университетские традиции не
позволяли ему отступить. В его представлении «сделка с совестью» являлась
пределом морального падения. И все-таки он заколебался. Слишком страшной
казалась пропасть, куда без малейшей жалости готовы были его бросить. Он
понимал, что выхода нет, хотя и старался что-нибудь придумать.
Василий Петрович был до того обескуражен, что даже один раз
решил писать на высочайшее имя и послал в мелочную лавку купить на десять
копеек несколько листов самой лучшей, «министерской» бумаги. Он еще продолжал
верить в справедливость царя, помазанника божия.
Может быть, он действительно и написал бы государю, но тут в
дело решительно вмешалась тетя. Она велела кухарке не сметь ходить в лавочку за
«министерской» бумагой, а Василию Петровичу сказала:
– Ей богу, вы святой человек! Неужели вы не понимаете, что
все это одна шайка?
Василий Петрович только растерянно щурил глаза, на разные
лады повторяя:
– Но что же делать, Татьяна Ивановна? Что же все-таки
делать?
Однако тетя ничего не могла посоветовать. Она уходила в свою
маленькую комнату возле кухни, садилась за туалетный столик и прижимала к
покрасневшему носу скомканный кружевной платочек.
Глава 5
Панихида
Наступил сочельник, двадцать четвертое декабря – число,
имевшее для семьи Бачей особое значение. Это был день ангела покойной мамы.
Каждый год в этот день всей семьей ездили на кладбище служить панихиду. Поехали
и теперь. Погода была вьюжная. Яркая, струящаяся белизна ломила глаза.
Кладбищенские сугробы сливались с белоснежным небом. Кресты и черные железные
ограды дымились. В старых металлических венках с фарфоровыми цветами
посвистывал ветер. Петя стоял без фуражки, но в башлыке, по колено в свежем
снегу. Он усердно молился, силясь представить покойную маму, но вспоминал
только какие-то частности: шляпу с пером, вуаль, подол широкого муарового
платья, обшитый «щеточкой». Сквозь вуаль с мушками, завязанную на подбородке,
ему улыбались родные прищуренные глаза. Но больше ничего Петя уже не мог
представить. Остался только след какого-то давнего, сглаженного временем горя,
страх собственной смерти и золотые буквы маминого имени на белой мраморной
плите, которую кладбищенский сторож перед их приходом довольно небрежно обмел
от снега чистеньким просяным веником. Тут же была могила бабушки – папиной мамы
– и еще одно свободное место, куда, как любил иногда говорить Василий Петрович,
когда-нибудь положат и его самого, между матерью и женой – двумя женщинами,
которых он любил с такой верностью и таким постоянством всю жизнь.
Петя крестился, кланялся, думал о матери и в то же время
наблюдал за священником, за псаломщиком, за папой, Павликом и тетей. Павлик все
время вертелся, поправляя загнутый башлычок, который кусал его покрасневшие
уши. Тетя потихоньку плакала в муфту. Отец, просительно сложив перед собой руки
чашечкой и наклонив слегка поседевшую голову с треплющимися на ветру
семинарскими волосами, неподвижно смотрел вниз, на могильную плиту. Петя знал,
что отец думает сейчас о покойной маме. Но он не знал, какие трудные,
противоречивые чувства испытывает при этом Василий Петрович. Ему сейчас
особенно не хватало мамы, ее любви, нравственной поддержки. Отец вспоминал тот
день, когда он, молодой и взволнованный, читал жене только что написанный
реферат о Пушкине, и как они потом долго, горячо его обсуждали, и как в одно
прекрасное утро он в новеньком вицмундире отправился читать этот реферат и она,
подавая ему в передней только что выглаженный, еще горячий от утюга носовой
платок, жарко его поцеловала и перекрестила тонкими пальчиками, и как потом,
когда он с триумфом возвратился домой, они весело обедали, а крошечный Петя,
которого они приучали к самостоятельности, размазывал по своим толстым щекам
кашу «геркулес» и время от времени спрашивал отца, сияя черными глазками:
«Папа, а ти умеешь кушить?» Как давно и вместе с тем как недавно это было!
Теперь Василий Петрович один должен был решать свою судьбу.
Первый раз в жизни он ясно понял то, чего раньше не мог или
не хотел понять: нельзя в России быть честным и независимым человеком, находясь
на государственной службе. Можно быть только тупым царским чиновником, не
имеющим собственного мнения, и беспрекословно исполнять приказания других,
высших чиновников, как бы эти приказания ни были несправедливы и даже
преступны. Но самое ужасное для Василия Петровича заключалось в том, что все
это исходило именно от той высшей власти помазанника божия, российского самодержца,
в святость и непогрешимость которого Василий Петрович до сих пор так крепко и
простодушно веровал.
Теперь, когда эта вера поколебалась, Василий Петрович всем
своим сердцем обратился к религии. Он молился за свою покойницу жену, просил у
бога совета и помощи. Но молитва уже не давала ему прежнего успокоения. Он
крестился, кланялся и вместе с тем с каким-то новым чувством смотрел на
священника и псаломщика, в два голоса наскоро служивших панихиду. Все то, что
они делали, теперь уже не создавало религиозного настроения, как бывало раньше,
а казалось грубым, ненатуральным, как будто бы Василий Петрович не сам молился,
а наблюдал со стороны, как совершают молитвенные действия какие-то языческие
жрецы. То, что раньше всегда умиляло Василия Петровича, теперь было как бы
лишено всякой поэзии.
