– Ну, это вы, положим, преувеличиваете, – с некоторым
напряженным кокетством сказала тетя, желая повернуть разговор в шутку. – Будем
говорить серьезно.
– Чтобы не торговаться, за всю черешню и вишню гамузом
двенадцать карбованцев, – сказал «перс» и еще ниже насунул на брови свою шапку.
Тетя гневно покраснела. Двенадцать рублей была настолько
смехотворная, унизительно ничтожная сумма, что ее нельзя было принять иначе,
как оскорбление. Тете даже показалось, что она ослышалась.
– Сколько? Сколько вы даете?
– Двенадцать карбованцев, – повторил «перс», с особенной
грубостью выговаривая это извозчичье слово «карбованцев».
– Василий Петрович, вы слышите, что они нам предлагают? –
воскликнула тетя, всплеснув руками, и ненатурально расхохоталась.
– А что? Хорошие деньги, – сказал «перс». – Берите, пока
дают, а то через неделю даже синенькой не получите, только задаром понатираете
себе мозолей.
– Грубиян! – сказала тетя.
– Милостивый государь, ступайте отсюда вон! – крикнул
Василий Петрович, и его нижняя челюсть задрожала. – Чтоб ноги вашей здесь
больше не было!.. Гаврила! Гоните их в шею, в шею! Грабители! – И Василий
Петрович затопал ногами.
– А вы не выражайтесь, – сказал «перс» довольно миролюбиво.
– Сначала научитесь ухаживать за фруктой, а потом уже кричите. Нашелся!
И «персы» ушли, не забыв закрыть за собой калитку.
– Нет, вы только подумайте, какая наглость! – несколько раз
повторила тетя, бросив лопату и обмахиваясь носовым платком.
– Вы, барыня, не расстраивайтесь понапрасну, – сказал
Гаврила. Оставьте без внимания. Это они приходили нарочно сбивать цену. Я
ихнего брата знаю. А что касается поливать, то это безусловно. Сады у нас
поливные. Поливать, конечно, требуется. Не польешь – не продашь. Да в том беда,
что лошадь лежит. Не на чем возить. Дождик бы… А поливать – так без этого
нельзя.
Но это было слабое утешение.
Сделали попытку нанять лошадь у немцев-колонистов в Люстдорфе,
но из этого ничего не вышло, так как немцы сначала заломили несуразно большую
цену, а потом и вовсе отказались, ссылаясь на горячую пору. На самом же деле у
всех у них были свои фруктовые сады, и гибель конкурента их только радовала.
– Удивительно, как это не по-соседски! – восклицала тетя за
обедом, хрустя пальцами, чего раньше за ней не замечалось.
– Что поделаешь, что поделаешь… – бормотал Василий Петрович,
чересчур низко наклоняясь к тарелке, и прибавлял: – Хомо хомине люпус эст, то
есть человек человеку волк… Впрочем, я предсказывал, что вся эта глупейшая
затея с торговлей фруктами кончится скандалом, – говорил он, и его уши
наливались кровью, как петушиный гребень.
Он сказал, что затея кончится скандалом, но он должен был
сказать, что затея кончится полным разорением семьи. Это так и было понято.
Тетя даже побледнела от боли, которую ей причинили эти жестокие и
несправедливые слова. Слезы выступили у нее на глазах, губы задрожали.
– Василий Петрович, побойтесь бога! – умоляюще проговорила
она, трогая пальцами виски.
– Это вы побойтесь бога! Это все ваши фантазии!.. Идиотские
фантазии…
Василий Петрович не мог остановиться, он уже не владел
собой. Он вскочил из-за стола и вдруг увидел, что Павлик как-то неприлично
гримасничает. Ему показалось, что мальчик зажимает себе пальцами нос, чтобы не
фыркнуть. На самом же доле он в отчаянии кусал себе кулаки, чтобы не заплакать.
– А! – не своим голосом крикнул Василий Петрович. – Ты
позволяешь себе издеваться над отцом! Так я же тебе покажу, что такое отец!
Встать, мерзавец, когда с тобой говорит отец!
– Папочка! – зарыдал Павлик, с ужасом закрывая лицо руками.
Но Василий Петрович уже ничего не соображал. Он поднял тарелку
с борщом и разбил ее об пол. Потом, неловко вывернув руку, ударил Павлика по
шее и выбежал в сад, с такой силой хлопнув дверью, что у нее посыпались
разноцветные стекла.
– Я больше не могу жить в этом сумасшедшем доме! – вдруг
завизжал Петя. – Окаянные! Я ухожу от вас навсегда на Ближние Мельницы! – И он
побежал к себе в комнату собирать вещи.
Одним словом, это была безобразная, унизительная сцена.
Можно было подумать, что все вдруг сошли с ума или взбесились, как собаки от
жары.
А жара была действительно ужасная: изнуряющая, сухая,
душная, жгучая, способная кого угодно свести с ума и взбесить. Небо, побелевшее
от зноя, было подернуто тусклой пеленой металлического оттенка. Из степи, как
из печки, несло жаром. Оттуда, гоня тучи пыли, дул суховей. Цветущие акации
раскачивались с бумажным шелестом. Всюду лежала сизая трава. Полоса бурого
моря, покрытого грязными барашками, шевелилась на горизонте, и когда временами
утихал шум ветра, слышался шум моря – сухой и черствый, как будто где-то далеко
с утомительным однообразием пересыпали щебенку.
Пыльные тени деревьев метались в комнатах по стенам и
потолкам. Ужасный день… Не только Петя, но также Василий Петрович, тетя и даже
Павлик готовы были собрать свои вещи и бежать куда глаза глядят, лишь бы не
видеть друг друга и не испытывать взаимных оскорблений. И конечно, никто никуда
не убежал, а все лишь слонялись по раскаленным комнатам, по шумящим аллеям. Они
чувствовали себя прикованными к этому постылому месту, которое сначала
показалось им земным раем.
Перед вечером в саду появилась маленькая фигурка толстого
человечка в высокой барашковой шапке, но уже не черной, а коричневой. Это был
тоже перс, но на этот раз настоящий, с длинными восточными усами и глазами,
полными неги. Он быстро обошел сад, опираясь на короткую палочку, а потом долго
стоял возле кухни, ожидая, что к нему выйдет кто-нибудь из хозяев. Но так как
никто не вышел, он подошел к дому и постучал палочкой в окно.
– Эй, хозяйка! – сказал он выглянувшей тете, показывая
растопыренную шафранно-желтую пятерню с грязными ногтями. – Бери за все гамузом
пять карбованцев; не возьмешь – пожалеешь.
– Хулиган! – страшным голосом сказала тетя. – Гаврила, что
же ты смотришь? Гони его в шею!
Но настоящий перс не стал дожидаться Гаврилы, а побежал
мелкой рысцой, припадая на одну ногу, и в мгновение ока скрылся.
Затем принесли третью открытку от мадам Васютинской, в
которой напоминалось о приближении срока платежа по векселям.
В этот день никто не захотел ужинать, и на столе на террасе
долго стояли четыре глубокие тарелки с простоквашей, в которой таял желтый
сахарный песок.
